Витгенштейн

Отсюда следует, что хоть цель осталась прежней, средства для ее достижения коренным образом изменились, что, в свою очередь, не могло не отразиться как на витгенштейновской манере философствовать, так и на некоторых его «философских позициях» (выражение, которое Витгенштейн решительно отвергал).

Философия в таком виде, какой отныне занимается Витгенштейн, должна быть исключительно дескриптивной и воздерживаться от всяких попыток теоретизирования. В противоположность «Трактату», в котором, возможно, вопреки собственной воле философ предлагал, так сказать, теорию значения, отныне его задача состоит лишь в исследовании многообразия форм использования языка. Витгенштейн хотел не открыть нечто новое читателю или слушателю, но напомнить ему о том, о чем он уже знает, о чем, в сущности, он может лишь знать, поскольку владеет языком, на котором выражается. Слово «знать» в данном случае не совсем уместно: речь идет не столько о научном знании, сколько о знакомстве, согласии с тем, что руководит употреблением слов. Философская болезнь порождается главным образом тем фактом, что в момент философствования забывается то, что составляет наш способ осмысленного употребления слов вне сферы философии. Итак, витгенштейновская терапия по сути заключается в том, чтобы «копить воспоминания»[30], возвращать слова от философского к их повседневному употреблению, чтобы философ понял, что его проблемы проистекают лишь от частичного, недостаточного видения грамматики этих слов.

В этом смысле метод Витгенштейна II позволяет избежать недочетов «Трактата», приведших Витгенштейна I к осознанию того, что его предложения не имели смысла. Как отмечалось выше, теория, изложенная в «Трактате», может помещаться только до смысла, даже если она приводит к выводу о невозможности говорить осмысленно о том, что может быть лишь показано, в частности о смысле предложения. Дескриптивный метод, используемый Витгенштейном II, ни в коей мере не направлен на формирование теории значения: речь идет лишь о том, чтобы объяснить больному философу, что, делая упор исключительно на ту или иную формулировку, которая, по видимости, выражает нечто фундаментальное, он забывает, что это не более чем один из способов определения смысла того, что мы говорим; с чем он неизбежно согласится, если взглянет шире на функционирование языка. Следовательно, разделение между смыслом и бессмыслицей вызвано не какой-то теорией значения, но тем, что мы уже знаем, когда выражаемся на том или ином языке, и что философы, к сожалению, склонны забывать в процессе философских рассуждений.

Произвольность грамматики

Является ли эта манера философствовать столь «невинной», как на том настаивает Витгенштейн? Не влечет ли она за собой, помимо его желания, массу не вполне ясных концепций? Действительно, возникает вопрос: что позволяет Витгенштейну в отсутствие теории, подобной той, что развивалась в «Трактате», подходить к философским проблемам лишь как к «словесным проблемам»? И даже если речь идет только о словесных проблемах, вполне уместно будет задаться вопросом о том, на каком основании Витгенштейн называет что-то всего лишь правилами «грамматики»? Например: представляется любопытным факт признания нами того, что в значении слова «ствол» содержится отрицание того, что оно может обозначать нечто, имеющее одновременно две разные длины. Не объясняется ли это тем, что ствол в действительности обладает этим качеством?

Метод Витгенштейна ценен в случае, если он позволяет закрыть вышеуказанный вопрос, однако это вынуждает философов согласиться с тем, что правила нашей «грамматики» совершенно не основаны на реальности, то есть они являются целиком и полностью произвольными.

Произвольность «грамматических» правил, о которой неустанно говорит Витгенштейн, может подразумевать две вещи. Во-первых, она может означать, что мы вольно и без видимых на то причин предпочли одно правило другому. Следовательно, по своему желанию мы можем выбрать другие правила и в любое время заменить ими уже существующие так, словно меняем правила игры. К примеру, мы можем, предварительно договорившись, поменять правила, определяющие значение слова «ствол», и согласиться с предложением, в котором говорится о том, что ствол может иметь одновременно две длины. Этот вывод трудно принять, поскольку из него, по-видимому, вытекает, что именно мы решаем, может ствол иметь одновременно две длины или нет!