Витязь чести: Повесть о Шандоре Петефи

Как смела эта совершенно чужая, темная женщина назвать ее бессердечной? Ее, отдавшую всю себя самоотверженному служению долгу. Слава богу, у нее есть чувство ответственности, наконец, интеллект, чтобы подняться над слепой любовью. Это очень легко быть просто женой, просто матерью, но требуется суровое мужество, чтобы стать подругой великого поэта. Что бы там ни болтала свекровь, она, Юлия, сумела возвыситься, преодолеть инстинкт самки. Если бы это было не так, за ней бы не охотились репортеры, чтобы узнать подробности жизни прославленного поэта, и портреты ее не стали бы помещать в журналах на самых видных местах. Разве может понять полуграмотная крестьянка, что слава — это прежде всего обязанность! Служение идеалу!

О смерти Юлия думала столь же легко, как прежде грезила о восторгах любви. Она рисовалась ей мгновенным возвышенным подвигом, за которым следует сверкающий шлейф благодарной молвы. Жуткую пустоту, щемящую необратимость ухода не дано было ни объять, ни предчувствовать. Самопожертвование, героизм, трусость… Пока это были только абстрактные, вычитанные в романах понятия. Восемнадцатилетняя женщина, которую закружила незнакомая яркая жизнь, еще не знала утрат, не рассталась с детским ощущением личной непричастности к извечной трагедии бытия.

Не для нее звонил пражский колокольчик. Не для нее плясала костлявая гостья в берлинской Мариенкирхе…

Рано утром начал накрапывать дождик.

— Само небо готовится крестить новорожденную свободу, — невесело пошутил поэт.

После бессонной ночи побаливала голова.

— Пошли, — поторопил он собравшихся спозаранку друзей.

— Сейчас, — нервно поигрывая тростью, Вашвари кивнул на Мора Йокаи и Дьюлу Буйовски, которые заканчивали воззвание.

— Идем. — Мор нетерпеливо выхватил едва дописанный лист.

— В добрый час, — Пал Вашвари резко поднялся и взмахнул тростью, задев случайно секретный запор. Острый клинок со свистом перелетел через стол. — Что это? — Он вздрогнул от неожиданности. — Штык?

— Смотрите, друзья, он указывает на Вену. — Мор поднял оружие и, вогнав его обратно, перебросил трость Петефи. — К счастью!

— Хорошая примета! — откликнулись остальные в один голос.

— Какой нынче день? Кажется, среда? — спросил Мор.

— Счастливый день, — заключил Петефи. — В среду я женился! Вперед!

«Пильвакс» встретил их восторженным ревом. Йокаи прочел воззвание, Петефи — «Национальную песню», которую многие знали уже наизусть.

— «Никогда не быть рабами, никогда!» — хором подхватили рефрен. — За дело!

— К ратуше, друзья! — позвал поэт. — Потом в Буду!

На улице уже вовсю хлестал ледяной ливень. По мостовым бежал пузырящийся поток. Водосточные трубы изливали молочные ручьи.

— Сначала к медикам. — Вашвари сорвал с головы шапочку с красным пером. — Они уже ждут.

Вместе со студентами медицинского факультета молодые литераторы составили уже внушительный отряд, к которому ежеминутно присоединялись то печатники, то портные или подмастерья с окраин.

Когда же прибавился почти в полном составе инженерный факультет, демонстрация стала расти как снежный ком. Оставили еще горячие булки пекари, погасили вагранки литейщики. С Ракошского поля, где дождь разогнал веселую ярмарку, стали прибывать толпы праздных зевак. Многие — кто проникаясь общим энтузиазмом, кто просто из любопытства — последовали за молодежью.

Из уст в уста передавались слова песни, воззвания, перечислялись двенадцать пунктов петиции, направленной императору. Улицы сделались тесными, и сами собой выстроились шеренги. Топот ног и шум дождя заглушали слова.

— Теперь за юристами, — крикнул Вашвари в самое ухо Петефи. — В семинарию.

Однако у входа в юридическую семинарию демонстрация встретила первую преграду.

Профессор в черной мантии и завитом парике, выпростав из широких рукавов растопыренные пальцы, преградил путь к лестнице.

— Территория учебного заведения неприкосновенна, — патетически воскликнул он, наполняя вестибюль эхом. — Именем закона прошу вас, господа, разойтись…

Ему ответили издевательским хохотом. Лестничные марши уже содрогались под башмаками бегущих студентов. Ученый муж юркнул в боковой коридор, а ликующие юристы, разбрызгивая лужи, вырвались на улицу.

Мор Йокаи охрипшим голосом в который раз огласил воззвание, а Петефи, энергично жестикулируя, продекламировал стихи.

— Клянемся! — отвечала толпа. — Никогда! Никогда! — внимали, как откровению, новые и новые люди.

— Ребенку труднее сделать первый шаг, чем взрослому пройти долгие мили, — бросил Петефи на ходу. — Кажется, ничего необычного, но как доблестно, как прекрасно! Венгрия не забудет этот день…

— Великий день! — подхватил Мор Йокаи на бегу. — Величайший в истории… Куда мы теперь?

— К ратуше, к ратуше, — торопился поэт.