Витязь Железный Бивень

– Хватит нам языками размахивать, спать надо, – сказала она устало. – И не обижайся, что глупым назвала. Я куда глупее. Я на такую дурость почти готова решиться – даже самой не верится.

Ларда замолчала. Леф шепотом окликнул ее, но в ответ услыхал лишь спокойное ровное дыхание. Уснула она или притворилась – в любом случае было ясно, что приставания бесполезны. Вот так-то. Щедро поделилась своей маетой, вывернула нутром наружу и бросила. Ладно, не зарыдаем.

Самому бы уснуть, только это очень непросто. Разговор с Лардой; воспоминания о былых разговорах с Гуфой и Нурдом; страшное внутри себя, которое в любой миг готово очнуться, ожить, исковеркать душу на чужой, неведомый лад; нелепая надежда разглядеть в небе невесть что… Лардины слова про ее готовность к какому-то несусветному выбрыку – уж если она сама говорит, будто это всем глупостям глупость, так уж тут не до сна… Да еще приходится терпеть костлявый локоть развалившейся рядом старухи. Ну словно копье в бок воткнулось! Отодвинуться некуда, на осторожные шевеления и подталкивания Гуфа не реагирует, а отпихнуть порешительней жалко…

В конце концов он все-таки заснул. И приснилось ему, будто сидит он на берегу не то огромного озера, не то широченной реки. Ночь; в ленивой воде отражаются три круглых пятна цвета ослепительно начищенной бронзы и исколотая звездами небесная чернота. А берег кишит маленькими многоногими тварями – панцирными, пучеглазыми, мерзкими; они словно намертво пришпилены к вязкому сырому песку, зато между ними роятся шустрые, плохо различимые тени, и сонный шорох волн тонет в гадком хрусте, торопливом слюнявом чавканье…

Это страшно. Это должно быть страшно, только Лефу безразлична непонятная ночь в непонятном краю, потому что рядом сидит Гуфа. Она тоже странная, она почему-то мужчина, ее сухощавое нездешнее тело закутано в роскошную невидаль, а голос – чистый, прозрачный – дико не вяжется с набряклыми веками и тусклой пустотой глаз. «Не будет… Догорело… Не будет…» – тягуче и однообразно жалуется старик Гуфа, и эта бесконечная жалоба мешает бояться чавкающих теней, потому что она-то и есть самое страшное… Нет, не так – единственно страшное.

4

Послушники спали вповалку, прямо на земле. Лишь немногие удосужились подстелить накидку или выбрать что-нибудь подходящее из огромной груды кож и мехов, сваленных неподалеку. Двое или трое зарылись в эту груду по самые уши – видать, меньше прочих изнуряли себя трудом, а потому сохранили силы для выбора места ночлега. Остальные попадали там же, где работали, – по всей поляне ерзали, метались, постанывали и ойкали в беспокойном сне намаявшиеся люди. Похоже, старшие братья не удосужились даже толком покормить на ночь своих работников. А вот о себе они не забыли: от просторного, крытого кожами шалаша, в котором наверняка устроились не самые младшие из серых, до сих пор тянуло вкусным дымком. Ночь уже к середине подобралась, а там все трапезничали. Видать, днем обитатели шалаша совсем не устали и вряд ли собирались уставать завтра.

Ночь выдалась опасная, светлая (в начале лета почти все ночи такие), но Гуфа непременно хотела подобраться к самой поляне. Вообще-то в этом не было нужды. Доносящийся оттуда многоголосый храп был слышен издалека, и еще до того, как поляна показалась в виду, старухиным спутникам стало ясно: о поисках ведовской хворостины нечего и помышлять. Но Гуфа упорствовала.