Витязь Железный Бивень

Проход резко изломился. Но еще прежде, чем осторожно выглянуть из-за поворота, Нурд почти безошибочно угадал, что ему придется увидеть. Первым бросившимся в глаза предметом был дырчатый медный горшочек, стоящий на полу посреди прохода. На дне горшка бился крохотный язычок пламени – такой крохотный, что свет его не помешал Витязю разглядеть вход в камору, плотно забитую кожаными тюками, черную дорожку, тянущуюся от тюков почти к самому огоньку, и неподвижно сидящего человека в сером. По напряженности этого человека, по его позе чувствовалось: при малейшем шуме он без размышлений толкнет свой непривычного вида светильник туда, на рассыпанную по полу черную пыль. И что тогда? Это тоже было понятно – Витязь хорошо помнил вид проклятого песка, которым снаряжалась плюющаяся дымом и пламенем труба.

Медлить было опасно; пытаться хватать серого живьем – еще опаснее. Отступив на пару шагов, Нурд высмотрел под ногами каменный обломок поувесистей, стиснул его в руке и снова придвинулся к повороту. Длинный бесшумный вдох, плавный размах…

В последний миг сидящий успел обернуться (видать, и среди послушников попадаются годные не только к жратве да вилянию языком), и камень вместо виска угодил ему в лоб. Но размышлять, к добру ли так получилось, серому придется уже на Вечной Дороге – это, конечно, если кто-нибудь решит тратить время на заботы о дохлом послушнике Мглы.

А ведь может быть, сам Нурд и не погнушается допустить к Вечной Дороге воина, который даже самый последний отблеск жизни хотел отдать доверенному делу (хоть и было это самое дело гнуснейшей гнусностью). Уже валясь с раздробленным черепом, серый норовил пинком опрокинуть светильник. Но метнувшийся вслед за камнем Нурд успел кончиком меча достать медную берложку такого крохотного и такого опасного огонька. Достать и отшвырнуть как можно дальше от смертных судорог послушника и от злого песка.

Удар Витязя загасил светильник. В наступившей тьме жалобное дребезжание меди о каменные неровности щербатого пола вдруг слилось с пронзительным дальним воплем – тем самым, который слыхали и оставшиеся наверху.

Нурд не знал, что приключилось с Хоном. Когда Витязь подоспел к нему, тот уже управился сам. На торопливые Нурдовы расспросы столяр не отвечал, он только нехорошо ругал серых и плевался. Да и расспрашивать было некогда: до бесед ли, если человек весь в крови?! Нурд замолчал. Гуфа покосилась на мирно сопящего Хона и снова придвинулась к послушнику.

– А вот он нам сейчас расскажет и про Хонову рану, и про свои две, – процедила старуха.

Витязь скривился, замотал головой:

– Своей волей он язык не раскупорит. Похоже, старая, Истовые все-таки выискали среди своих бестолочей троих настоящих воинов.

– Думаешь, он воин? – Старухины губы изогнула ехидная ухмылка. – Зря, вовсе неправильно думаешь. А вот другое слово ты правильно сказал: бестолочь. Бестолочь он, Нурд, причем самая бестолковая. Псина натасканная, жертвенная скотина – вот он кто. Гляди!

Гуфа резко взмахнула чудодейственной дубинкой, словно собиралась ударить послушника в лицо, – тот не вздрогнул, даже глаза не прикрыл. Впрочем, дубинка лишь едва дотронулась до его щеки, и одновременно с этим касанием старая ведунья заговорила:

Заклятие злой
Воли чужой
Владело тобой,
Давило петлей,
Тянуло уздой —
Долой!
Стань сам собой!

Снова и снова касалась ведовская дубинка лба, губ, груди серого, будто отбивая на нем такт Гуфиного бормотания. Леф видел, как ежится послушник, как старухины глаза наливаются синим холодным светом…

Последнее из Гуфиных слов, неожиданно выкрикнутое в полный голос, почти заглушил пронзительный сиплый взвизг. Визжал послушник. От этого визга у Лефа взмокла спина; Ларда поперхнулась недевчоночьим словечком – не со зла, с перепугу. А Гуфа, криво усмехаясь, оглядела мрачного Витязя, растерянно помаргивающего Торка, отпрянувших от нее и от серого Раху и Мыцу; Хона, который беспокойно заерзал, задышал прерывисто, но не проснулся… Она ничего не сказала, да слова и не требовались.

Серый успокоился на удивление быстро. Должно быть, его протрезвила мучительная боль, причиняемая дерганьем да воплями; или сообразил наконец, что не лечат того, кого замыслили убивать. Да и напугался-то он не столько возможности новых бед, сколько того, чего едва не натворило с ним его же собственными руками хитрое заклятие Истовых.

Он все помнил, он охотно и торопливо пересказывал наставления серых мудрецов – давясь словами, всхлипывая, растирая слезы по не отмытым от крови щекам. Нет, раненый послушник вовсе не заискивал перед теми, в чьих руках оказался. Он мстил. Единственным доступным ему способом мстил Истовым, пославшим его убивать самого себя.