Витязи морей

Но этот раненый мог идти, а на свою двуколку, сбросив с нее бочонки, Даша усадила другого, тоже перевязанного ею, раненного в обе ноги, а сама шла рядом, держа вожжи в руках.

Этот раненый был беспокойный: оглядываясь кругом, он повторял то и дело:

— Теперь шабаш! Будь бы ноги в исправности, ушел бы, а так каюк… Вот-вот француз нагрянет конный, и крышка.

— Доедем небось, — спокойно отзывалась ему Даша.

Через Качу в сумерках переходили вброд. Кобыла долго пила, когда вошла в речку. У Даши выбилась коса из-под фуражки, и раненый спросил удивленно:

— Да ты же, никак, девка, а?

Даша уже не скрывалась, а раненый говорил:

— То-то я даве думаю: «Отколь у этого малого сердце могло такое взяться, до людей приветное?» Мне оно и даве мстилось: не девка ли? Да спросить у тебя робел я через свои ноги…

Когда же утром добрались до Северной стороны, до бухты, кругом Даши все уже знали, что она матросская сирота с Корабельной слободки, потому что узнали ее столпившиеся у пристани матросы из морских батальонов.

После этого памятного дня Даша не хотела уже расставаться со своими ранеными, которых перевязывала ветошью на Альме. Она продала и кобылу, и двуколку, явилась к начальству и просила, чтобы ей разрешили ходить за ранеными в госпитале.

Очень несообразной показалась начальству такая просьба, однако передали ее самому Корнилову, и адмирал потребовал к себе Дашу. Худой, длинный, очень строгий на вид, Корнилов, оглядев ее, спросил сурово:

— Чья такая?

— Матроса Александрова, сирота, — смутившись немного, сказала Даша. — Марсовый на корабле «Три святителя» был…

— О чем просишь?

— Дозвольте мне за моими ранеными ходить.

— За какими такими «твоими»? — удивился Корнилов. — Чем ты их ранила?

— Какие на сражении крепко раненные были, а я им перевязку делала…

— В сражении была? Вот ты какая! — И подобрело вдруг сразу суровое худощекое лицо адмирала. — Да ты — героиня! О твоем подвиге непременно напишу в Петербург.

Даша же и не догадывалась, что сделала подвиг, да и самое слово это «подвиг» понимала смутно.

А в Петербурге, в царском дворце, как раз в это время томительно долго решался вопрос об «Общине сестер милосердия», которую предположено было назвать «Крестовоздвиженской», и готовились особой формы золотые кресты, какие должны были носить сестры, большей частью дамы из высшего общества, на груди, на голубых лептах.

Знаменитый хирург, академик Пирогов, получивший разрешение ехать в Севастополь с отрядом сестер, привлечен был дворцом для составления устава общины. Дамы, готовясь возложить на себя тяжелый крест, практиковались под его руководством в деле ухода за ранеными в одном из лазаретов столицы. Столичное общество смотрело на это новшество в полнейшем недоумении… А в Севастополе юная Даша с Корабельной слободки уже вошла самочинно в историю как первая русская сестра, настоящая и подлинная сестра всей миллионной массы солдат и матросов.

Николай Иванович Пирогов, опередив первый отряд сестер «Крестовоздвиженской общины» и приехав в Севастополь в начале декабря, немедленно отправился осматривать госпитали и перевязочные пункты Севастополя.

Под городской перевязочный пункт было занято самое роскошное здание в городе — дом дворянского собрания, где до войны давались балы, где на хорах гремели судовые оркестры, где были огромный двухсветный зал для танцев и несколько прекрасно обставленных кабинетов. В одном из кабинетов, в котором размещено было человек десять тяжело раненных и между ними пленный француз с отрезанной по самое плечо рукой, Пирогов встретил Дашу. Она помогала фельдшеру перебинтовывать соседа француза, матроса, раненного пулей в шею, причем француз, смуглый и с узкой черной бородкой, восторженно глядел на нее и повторял на своем языке:

— Ах, сестра, сестра!

Сюда перевелась Даша всего недели три назад, после того как хатенку ее на Корабельной совершенно разнесло снарядом. Но здесь, на новом для нее перевязочном пункте, она старалась держаться, как старослужащая, отлично знакомая с лазаретной обстановкой и с полуслова понимающая, что и как надо делать.

Она привыкла уже к здешним врачам, но когда они вошли в небольшую палату, сразу несколько человек, окружив еще двух-трех новых, то такое многолюдство не могло ее не встревожить, и она так и застыла, обернувшись к ним, с белым длинным бинтом в руках, с вопросом в расширенных глазах и с невольным замиранием в сердце.

А Пирогов, заметив у нее на груди, на белом переднике, серебряную медаль на алевшей аннинской ленте, сразу догадался, кого он видит, но на всякий случай обратился вполголоса к сопровождавшему его лекарю:

— Даша?

— Да, это и есть Дарья, — отозвался тот, снисходительно улыбнувшись.

— А я ведь о тебе, Даша, слышал, — весело обратился к ней Пирогов, — только, признаться, представлял тебя постарше! Здравствуй!

— Здравствуйте, ваше… — запнулась и покраснела густо Даша, затруднившись определить чип этого приземистого человека с голым черепом, с русыми баками и маленькими серыми глазами, ушедшими глубоко в глазницы: на шинели его совсем не было погон.