Витпанк

Разумеется, Волчица думала про себя: «Какое нежное, мягкое существо! Какой сочный, аппетитный кусочек из нее выйдет!» Но она не хотела рисковать — она могла убить Капуцину во время допроса, вызвав тем самым неудовольствие своих хозяев. Поэтому она решила оставить девочку на попечение своего помощника, который и должен будет понести наказание, если допустит ошибку.

Капуцина понятия не имела обо всем этом, поскольку Мэрин очень мало рассказывала ей о Тиргартене. Если Лесоруб или сочувствующий попадал в Тиргартен, для него не оставалось никакой надежды, кроме надежды на скорую смерть. Девочка сумела уловить лишь малую толику ауры ужаса, окружавшей эту темницу — из того, как внезапно наступало молчание, когда она подходила к Мэрин, разговаривавшей с друзьями; из того, как у Мэрин перехватывало горло, когда она говорила о старом зоопарке; из многочисленных намеков, где вслух упоминалось гораздо меньше, чем оставалось невысказанным. Теперь девочка была уверена лишь в одном: она не скажет ничего, она никогда не предаст Мэрин, и в конце концов она заставит своих захватчиков отпустить ее.

И когда знакомая ей Волчица, прежде чем уйти, добавила: «Помни, будь с ней помягче», Капуцина могла лишь решить, что это проявление доброты. За всю свою жизнь в пригороде она не знала ничего иного. Возможно, это было ее роковой слабостью; однако таков основной признак цивилизованности — быть принимаемой за слабость в глазах дикарей.

В камере IB-4: добродетельный конец

Вообразите себе, если хотите, все, что может перенести человеческое тело, не переступая за край смерти. Вообразите себе все это, ибо вы не услышите об этом от рассказчика этой истории. Представьте себе ум, теряющий представление о течении дня и ночи, постепенно затуманивающийся все больше и больше, до тех пор, пока его ощущение времени не кристаллизуется вокруг приходов и уходов Волчат, их острых инструментов и их тупых инструментов, их дикого радостного хохота, выражающего удовольствие от забав со всегда податливой куклой из плоти и крови. Вообразите себе, куда может зайти ум, чтобы забыть о том, что происходит с остальным телом. Вообразите попытки дышать таким образом, чтобы не пошевелить грудной клеткой, оберегая переломанные ребра и ушибы от наполненных песком носков. Представьте, каково это — ожидать (минуты? часы?), пока чашка пустой похлебки остынет, поскольку попытка отхлебнуть из нее горячее варево вызовет лишь ослепительную боль в раздробленных зубах.

Вообразите себе, если можете, что после всего этого вы по-прежнему не сказали своим мучителям ничего. Ничего!

Как долго, как вы думаете, вы будете способны хранить молчание? Когда-то юный мозг Капуцины оперировал абсолютными понятиями; но абсолютные понятия существуют только для детей. Человек верит в добро и зло точно так же, как он верит в черное и белое. Ее сестра Мэрин была доброй. Следовательно Садовники, враги Мэрин, были злыми.

Однако зло, как она теперь знала, было не просто противоположностью добра; это была гораздо более странная вещь, имеющая бесконечное множество разновидностей, в то время как добро могло похвалиться лишь несколькими отдельными черточками. Как ни странно, зло не было синонимом боли: оно несло с собой собственные виды удовольствия, ибо освобождение от страдания, даже на мгновение, было экстазом, не сравнимым ни с чем. И более чем однажды она ловила себя на мысли о том, как ей повезло пережить в камере IB-4 восторги столь сильные, что они стерли все остальные ее воспоминания…

Она лежала в забытьи, и эти мысли слетали с ее губ (хотя она сама лишь наполовину верила в них), когда в ее камеру вошел человек. Через открывшуюся дверь внутрь донеслись отдаленные стоны и приглушенные крики. Капуцина больше не обращала на них внимания — они были теперь частью звукового сопровождения ее жизни.

Она автоматически вздрогнула и закрыла глаза, хотя на нем и была красная униформа скромного Муравья. Вряд ли ее интересовало, слышал ли он то, что она говорила. Прошло какое-то время (минута? секунда?), а она по-прежнему не чувствовала его рук на своем теле, и тут ее охватил страх: что за новое мучение готовилось ей, на подготовку к которому требовалось столько времени? Иногда было лучше знать заранее, смотреть на приготовляемые инструменты и представлять себе полный объем надвигающейся боли, ибо порою Волчата оказывались не столь жестоки, как могли бы быть, и пытка не причиняла такого страдания, как она боялась вначале. Надеясь выиграть для себя хотя бы это скудное облегчение, Капуцина открыла глаза и посмотрела еще раз.

Понемногу она осознала, что наступила ночь; впрочем, она уже не помнила хорошенько, что означает ночь. Во дворе горели огненные деревья, и их неверный свет, падая сквозь зарешеченное окошко, заставлял тени танцевать на лице присевшего возле нее на корточки человека.

— Капуцина, ты слышишь меня? — спросил он, когда она открыла глаза.