Витрины великого эксперимента

В Москве Фейхтвангеру довелось быть непосредственным свидетелем судебного процесса и связанных с ним испытаний: в течение шести дней он посещал заседания второго большого московского показательного процесса в январе 1937 года, после чего писателю предложили воспеть хвалу сталинскому режиму под мощный аккомпанемент фантастических признаний всемирно известных революционеров. Страх и ненависть, которые Фейхтвангер испытывал по отношению к фашистской Германии, затмевали все другие мотивы, побуждая его оставаться «другом Советского Союза» вопреки всему. Карл Шлёгель убедительно доказал, что книга Фейхтвангера «Москва 1937» явилась плодом несостоятельности интеллектуала, который прежде всего выступал против фашизма, — и именно этот его колоссальный просчет был парадигматическим для всех тех, кто не мог одновременно противостоять Гитлеру и критиковать Сталина^{820}. Однако новые архивные материалы о пребывании писателя в Москве также свидетельствуют, что Фейхтвангер, как и многие другие западные интеллектуалы, чьи публичные заявления позднее делали из них наивных апологетов сталинизма, высказал свое одобрение лишь после сознательного отказа от ряда существенных критических замечаний. Его крайнее политическое угодничество было в немалой степени окрашено чувством европейского превосходства над русской жизнью и культурой.

Политическое оправдание Фейхтвангером московских показательных процессов 1937 года, отразившееся в его заявлении о том, что он видел «больше света, чем мрака», тотчас же стало знаменитым. Однако о его «судебном процессе» над самим собой (т.е. об акте самоцензуры) узнали лишь недавно — в частности, из объемных отчетов его воксовского гида-переводчика. Пользуясь исключительно опубликованными источниками, Шлёгель пришел к выводу, что политическая ошибка Фейхтвангера явилась результатом его дезориентации в незнакомых условиях Москвы и советской политической жизни^{821}. Однако Фейхтвангер, напротив, намеренно изобразил в книге «Москва 1937» свое замешательство — чтобы дистанцироваться от попавших в ее текст навязанных советской стороной удобных объяснений тех невероятных признаний, которые были сделаны обвиняемыми бывшими большевиками на суде. Судя по архивным материалам, можно предположить, что писатель приехал в Москву с твердым, искренним и довольно скептическим мнением относительно показательных судебных процессов и их разрушительного воздействия на общественное мнение Запада. Вскоре после прибытия он прямо заявил своему гиду из ВОКСа, что политический судебный процесс «лишил СССР двух третей его сторонников»^{822}. Также Фейхтвангер был недоволен масштабами культа личности Сталина и кампанией против художников-авангардистов, не говоря уже о многих других вещах, — но это не перевесило его жгучего желания продолжать борьбу с фашизмом^{823}. Чем завершится конфликт между этими прочно укоренившимися, хотя и противоречивыми ориентациями (другими словами, как писатель разберется со своими положительными и отрицательными мнениями о Москве и в какой форме он выразит свои замечания), должно было решиться в ходе его пребывания в СССР. В данном смысле Фейхтвангер не слишком отличался от Жида, хотя с советской точки зрения они оказались по разные стороны баррикад.

^{Илл. 7.1. Лион Фейхтвангер и Иосиф Сталин в Москве (8 января 1937 года). Когда писатель-антифашист выразил свою неприязнь к культу личности Сталина, вождь ответил, что нельзя силой сдерживать «свободу выражения мнений» и чувств народа. (Российский государственный архив кинофотодокументов.)}  

Отсюда важнейшим фактом, нуждающимся в интерпретации, остается постоянное повторение сквозного для всего нашего исследования пункта: очевидный разрыв между тем, что западный гость после отъезда из СССР публиковал для всего мира, и его же мнениями, записанными внутри страны^{824}.