Витрины великого эксперимента

Немецкий изгнанник был одним из тех интеллектуалов, которые видели в советском внутреннем устройстве проявление разума и прогресса и, следовательно, продолжение традиций Просвещения — в противоположность примитивным страстям и варварскому антисемитизму нацистской партии. Данное противопоставление стало особенно очевидным в «Москве 1937», где «разум» выступил главным фактором одобрения советской общественной системы, а фашизм описывался как «предрассудки и страсти вместо здравого смысла». Пожалуй, именно по этой причине Фейхтвангер интуитивно не переносил эмоциональной «исступленности» культа Сталина. Положительное мнение Фейхтвангера о масштабе реконструкции Москвы или привилегированном положении писателей и художников в советском обществе нужно рассматривать в контексте его концепции рационального прогресса^{839}.

Однако если что и казалось Фейхтвангеру иррациональным, так это признания революционеров-«шпионов» и контрреволюционеров на показательных судебных процессах, один из которых он лично посещал и которые призван был оправдать. Гид-переводчик Каравкина имела веские причины фиксировать каждую крупицу сомнений, выраженных Фейхтвангером, — для того, чтобы показать свое усердие в том случае, если он окажется «вторым Жидом». Тем не менее достоверность ее отчетов можно объективно доказать на примере встреч Фейхтвангера с лидером Коминтерна Георгием Димитровым. По сообщениям Каравкиной, Фейхтвангер собирался использовать встречи с Димитровым (которого посещал вместе с Остен 18 декабря и 2 февраля), чтобы пожаловаться на непостижимость признаний, услышанных им на показательном процессе. Дневник Димитрова подтверждает точность отчета Каравкиной; после визита Фейхтвангера и Остен лидер Коминтерна, в частности, резюмировал:

1. Непостижимо, почему обвиняемые совершили подобные преступления;

2. Непостижимо, почему все обвиняемые признают себя виновными во всем, зная, что это будет стоить им жизни;

3. Непостижимо, почему, если оставить в стороне сами признания…, ничего похожего на улики так и не было представлено. Этот процесс организовали и вели чудовищно^{840}.

Из записей и Каравкиной, и Димитрова следует, что Фейхтвангер постарался не быть категоричным в своих формулировках и не отрицал возможности существования антисоветских заговоров. Он высказался максимально скептически, насколько это вообще было возможно, но все-таки с позиции «друга».

Свидетельствуя перед заинтересованным миром о полных и безоговорочных признаниях обвиняемых, Фейхтвангер умел поддержать в читателях мысль и о загадочной непостижимости подобных процессов. Известный пример этого — отрывок, повествующий, как осужденный Карл Радек, покидая зал суда, странно и не к месту улыбнулся. Возможно, Фейхтвангер увидел в этом некий намек на то, что Радек, сломленный 79-дневным пребыванием в застенках Лубянки, во время личных встреч со Сталиным стал соавтором вождя, сочинившего фантастический сценарий данного судебного процесса. Однако осторожно коснувшись этой непостижимости, изгнанный немецкий писатель мог прийти к единственному решению — прибегнуть к старинному стереотипу и «остро ощутить грандиозную разницу, которая существует между Советским Союзом и Западом». Пока Фейхтвангер был на Западе, ему казалось, что «истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями. Весь процесс представлялся мне какой-то театральной инсценировкой, поставленной с необычайно жутким, предельным искусством». Только вдохнув московского воздуха, он смог поверить в виновность осужденных. И все-таки Фейхтвангер назвал подобные признания вины «непостижимыми» для «западных умов»^{841}. Культурные различия между Востоком и Западом, столь остро ощущавшиеся писателем, в конечном счете хорошо послужили политическим целям.

Фейхтвангер был менее наивен и более целеустремлен в своей поддержке сталинизма, чем обычно представляется. Но отчеты Каравкиной также свидетельствуют о его неосведомленности в вопросах советской культурной политики, по крайней мере на момент визита в СССР. Он так доверял своему гиду-переводчику, что в ее отчетах иногда упоминаются конкретные писатели, интеллектуалы, которые предоставляли Фейхтвангеру информацию либо серьезно влияли на его мнение, а в контексте 1937 года, в эпоху массовых репрессий, указания Каравкиной приобретали характер прямых доносов. Как сообщает Штерн, Каравкина иногда помечала карандашом имена «обвиняемых» на страницах, представляемых на рассмотрение начальству, а позже эти имена подчеркивались или брались на заметку вышестоящими товарищами, регистрировавшими политически значимые или угрожающие режиму сведения^{842}.