Вице-канцлер Третьего рейха. Воспоминания политического деятеля гитлеровской Германии. 1933-1947

Среди моих коллег-дипломатов меня, без сомнения, больше всех интересовал британский посол сэр Хью Натчбулл-Хаджессен, человек обаятельный и открытый. Он остался бы в моей памяти типичным примером довоенного английского аристократа, если бы в своих мемуарах, «Diplomat in Peace and War», не написал обо мне заведомой и оскорбительной лжи. О моем прибытии в Анкару он пишет: «Германское правительство примерно в течение года старалось заставить турок согласиться на его назначение послом. Вплоть до этой даты [я приехал в апреле] они сопротивлялись, но, даже дав согласие, приняли его без всякого энтузиазма». Такое толкование событий мне непонятно. Я согласился занять предложенный пост только 11 апреля. Запрос турецкому правительству о согласии на назначение меня послом мог быть отправлен самое раннее 12 апреля, всего за четырнадцать дней до моего приезда. Утвердительный ответ турок был получен почти немедленно.

В книге есть еще множество превратных интерпретаций того же рода, однако есть один личный момент, в отношении которого я бы хотел поправить сэра Хью даже спустя столько лет. Примерно в середине августа я пригласил его с женой к ленчу. Это был для меня несчастный день. Незадолго до их появления я получил телеграмму, сообщавшую о смерти моей матери. Было уже слишком поздно, чтобы отменять приглашение, и я предпочел держать эту печальную новость при себе до тех пор, пока наши гости не уедут. Вполне понятно, я был тогда не в лучшей своей форме, и комментарий сэра Хью был таков: «В его обаянии было нечто ужасающе профессиональное». Мне хотелось бы думать, что по крайней мере теперь, с большим запозданием, я смог извиниться за свое тогдашнее поведение.

На следующий день я снова выехал в Германию, чтобы присутствовать на похоронах матери, и обнаружил, что политическая ситуация достигла критической точки. Я сразу же решил добиваться приема у Гитлера. По дороге в Берхтесгаден, куда я приехал 20 августа, я видел, что все дороги забиты марширующими армейскими колоннами. Казалось, мобилизация идет полным ходом. Когда я спросил, насколько серьезны наши разногласия с Польшей и об очевидной подготовке к войне, Гитлер только улыбнулся. Он, кажется, пребывал в наилучшем настроении. «Строго между нами, – сказал он, – сообщу вам о важнейшем событии, которое должно вскоре произойти». И он подробно рассказал мне о своих усилиях по подрыву переговоров британцев и французов о заключении пакта с Россией. «Завтра герр фон Риббентроп вылетает в Москву для подписания пакта о ненападении с Советским Союзом». Эта новость меня просто ошеломила.

Сначала возникла мысль о том, что мир теперь обеспечен. Учитывая, что Россия становится союзницей Германии, Польша будет вынуждена прийти по проблеме коридора к какому-либо разумному соглашению. Имея в активе только британские гарантии и не будучи уверены в русском нейтралитете, поляки не посмеют упорствовать в своем отказе. Я облегченно вздохнул и поздравил Гитлера с грандиозной дипломатической победой. Казалось, что мы вернулись к концепциям Бисмарка, который, рассматривая Россию как главную угрозу свободе Европы, в то же время всегда старался ограничить ее устремления путем достижения с ней некоторого взаимопонимания. Я сказал Гитлеру, что этот пакт укрепит положение Германии в Центральной Европе в значительно большей степени, чем любое применение оружия. В ответ на это замечание он еще раз улыбнулся, не предприняв попытки охладить мой энтузиазм. Конечно, им не было произнесено ни слова о бессовестных планах захватить Польшу и поделить добычу с русскими. Мне неизвестно, как далеко он зашел уже в своем решении пожертвовать Прибалтийскими государствами в рамках пакта о ненападении или насколько разграничение «взаимных сфер влияния» стало результатом переговоров, которые 23 августа Риббентроп провел со Сталиным и Молотовым. Во всяком случае, в секретных статьях подписанного в этот день пакта урегулирование этой проблемы относилось на будущее, когда ее предполагалось по-дружески решить между двумя партнерами. Теперь уже очевидно, что эта сторона переговоров подверглась самому внимательному обсуждению Гитлером и Риббентропом еще до отъезда министра иностранных дел. Столь же очевиден и тот факт, что в своей беседе с Гитлером я был крупно дезориентирован во всем, что касалось его действительных планов.