Вьюга

— Да я ведь никогда и не возражала. Семья прекрасная, дай бог такую родню. А только я дочку против ее воли отдавать не стану. Она и так судьбой обижена: осиротил ее Пудак Балда при живом отце. Пусть уж муж ей по сердцу будет.

— Вот ты Пудака помянула, осиротил, мол, ребенка, а ведь, если рассудить, при добрых-то старых законах никакой беды и не было бы. Поставил бы твой муж рядом вторую кибитку, и жили бы все одной семьей! Сколько людей так-то жили по старым порядкам!

— Чтоб они прокляты были, эти порядки! Разве это по-человечески — две жены!

— Ничего тут плохого нет, дочка. Это все женская болтовня… Главное, чтоб муж уважал обеих, чтоб сыты были, одеты. Нет, Дурджахан, старые наши порядки — прекрасные порядки! Теперь рушится все, и совести у людей не стало. Ты, дочка, прими мой совет: бери калым, как положено священными нашими обычаями, и отдавай девушку в дом Клыча. Потом можно и комсомольскую свадьбу, это уж как пожелается…

— Яшули! Мелевше в школе одной из первых была. Она учиться хочет, на доктора хочет кончить. Я ей перечить не стану. Сама всю жизнь в слепоте прожила. Если б я доктором была, стала бы я из-за какого-то Пудака Балды годами слезы лить?..

— Что-то ты не то говоришь, дочка…

— То, яшули, то! Я ведь за Балду не по своей воле шла. Слезы глотала, а молчала: могла ли я родителям перечить? Так мои слезы всю жизнь и не просыхали. Зато калым хороший родители взяли!

— Родители не желали тебе зла. Они поступили по обычаю.

— О том я и говорю: плохой это был обычай!

— Дурджахан! Что хочешь делай, но в город дочку не отпускай. Испортится. С голыми ногами ходить будет! «Салам!» говорить будет!

— Эх, яшули, не то важно, каким словом сказано, важно, чтоб почтение было, чтоб от чистого сердца…

— Дурджахан! Ты учти, Клыч за калымом не постоит. Какой ни назначишь, согласится. Не упускай свое счастье. Ведь только руку протянуть — и бери, сколько душе угодно!

— Не угодно моей душе дочку продавать! Ни за какие калымы!

— Но ты забываешь, что у девушки родня есть! Отец есть! Мы не позволим тебе устраивать эту комсомольскую свадьбу! Не затевай скандала, Дурджахан!

— Отца у моей дочери давно нет! А скандала никакого не будет, если его родные подальше станут мой дом обходить. Вы пришли дать совет? Дали, а теперь вон ваши туфли!

— Ты забываешься, Дурджахан! Я знаю, где лежат мои туфли. Я не из тех, кто снимает обувку у каждого порога!

Старик стал красный, как свекла, длинная белая борода его задрожала. Не вставая с места, Солтанмурад-ага подвинул к себе туфли и стал надевать их. Быстро поднялся, пошел к двери. И едва не столкнулся с ворвавшимся в кибитку Пудаком. Видимо, тот стоял, подслушивал.

Солтанмурад-ага молча отступил назад. Дурджахан не тронулась с места. Никто ничего не говорил, все молчали. Но это было жуткое молчанье — затишье перед бурей. Перед страшной бурей, которая поднимается всегда, когда одна огромная сила сшибается с другой, новой огромной силой.

— Вот она! — дрожащим от ярости голосом проговорил Солтанмурад-ага. — Вот эта непутевая баба намерена осрамить весь наш род! Твоя девка, чтоб ей не родиться на свет, хочет спариться с этим выродком, сыном Пермана, и укатить с ним в Ашхабад! Ты отец — делай, что знаешь! Все гибнет: честь рода, обычаи наши, вера!.. — И, обеими руками ухватившись за бороду, старик вышел из кибитки.

— Сиди! — грозно крикнул Пудак, надвигаясь на Дурджахан, хотя та и не думала двигаться с места. — Сиди, где сидела! Значит, комсомольскую свадьбу удумала!

— А тебе-то какое дело? Кто ты есть в этом доме?

— Мне нет дела до дочери?!

— Нет у тебя никакой дочери!

— Молчи, я выпью твою кровь!

— Попил ты ее достаточно, больше не попьешь!

— Молчи, паскудница! Душу из тебя выпущу!

— Ничего ты мне не сделаешь. Кончилось твое время, Пудак Балда. Тронешь — под суд пойдешь!

— А, законница стала?! Грамоте научилась? Газеты читаешь? Радио слушаешь?

— Да. И грамоте научилась, и газеты читаю, и радио слушаю!

— Заткнись! Замолчи, паскуда!

— Я в своем доме. Не мило, не слушай — тебя не приглашали. Десять лет не показывался, а как калымом запахло, отцом решил стать?

— Я всегда ей отцом был! Я дочери обновки покупал! Ты что, слепая: отрезов не видела?

— Мог бы и не покупать своих отрезов — никто тебя не просил! Я на калым и то не зарюсь! Моя дочь за любимого выйдет, без всякого калыма. И свадьбу комсомольскую справлю, и на учебу ее провожу в Ашхабад!

— А я тебе глотку перережу!

— И близко не подойдешь!

— Ну все! Хватит! Я от тебя избавлюсь, проклятая! — и Пудак бросился на женщину с кулаками.

Дурджахан содрогнулась. Наверное, вся кровь бросилась Пудаку в голову, потому что глаза у него стали красные-красные. Ослепленный яростью, он был сейчас способен на все.

— Стой, Балда! — услышал он вдруг за своей спиной и, обернувшись, увидел тетушку Дойдук. Уперев руки в бока, Дойдук презрительно смотрела на него.

И Пудак сразу скис, опустил кулаки. Набычившись, исподлобья смотрел он на Дойдук. То ли он уважал эту женщину, то ли побаивался жены председателя, но только Пудак Балда отступил…