Вьюрки [журнальный вариант]

Тетя Женя торопливо срывала растянутую удобными пузырями дачную одежду. И спустя несколько мгновений они стояли в серых сумерках рядом — Витек и тетя Женя, голые, тонконогие, нелепые. В этом непристойном и жалком зрелище было что-то необъяснимо героическое. Катя, Никита и Валерыч смотрели на обнаженную пару. Тетя Женя криво улыбнулась и помахала им, как из окна поезда. И голые дачники, взявшись за руки, шагнули в лесную тень и беззвучно в ней растворились.

Больше их во Вьюрках не видели. Ночной звук тоже пропал. Все с облегчением забыли и о нем, и о глупых страданиях из-за непоправимой бессмысленности жизни, недостойных взрослого, со всем смирившегося человека.

Бероев ни словом, ни взглядом не дал Никите понять, что помнит о той петле на балконе. А самогонный аппарат Витька забрал Валерыч.

Мышь

Никто не замечал, что со Светкой Бероевой что-то не так: то ли чересчур высоким оказался забор вокруг ее дома, то ли тогда дачники еще не приглядывались с подозрением друг к другу. Казалось, со дня на день прострекочет над Вьюрками вертолет или выйдут из леса натренированные парни с квадратными лицами и всех спасут. Большинству вьюрковцев даже не нужно было объяснение — лишь бы все кончилось.

Лето затягивалось. Затягивалось буквально. Судя по календарю, стоял конец августа, но ни желтых прядей на березах, ни первых прохладных ночей, ни особой августовской прозрачности воздуха не наблюдалось. Во второй раз зацвели яблони, рядом с увесистыми кабачками снова поспела клубника…

Дача пенсионера Кожебаткина по старым меркам была почти роскошная, но по новым конкуренции не выдерживала. Грязно-зеленая, деревянная, с резной верандой, она терялась среди яблонь, смородины и неистребимой сныти. В доме царил идеальный, скопческий порядок — вазочки, клееночки, до скрипа вымытые тарелки, фотографии родни на стенах. Украшать стены Кожебаткин любил, это помогало бороться со следами мушиных диверсий на обоях. Во всех комнатках рядами висели портреты, иконки, календари и журнальные пейзажи со следами маникюрных ножниц по краям. А на самом видном месте — портрет товарища Сталина. И кошка Маркиза, точно подтверждая, что место правильное, чистилась под ним на диване, подняв указующую заднюю ногу.

В ту страшную ночь пенсионер Кожебаткин проснулся от холода. Привычно чмокнул ввалившейся нижней губой, проверяя, снял ли протез, и обнаружил в своих деснах новые, твердые, крепко воткнутые штуки. Обсасывая их и удостоверяясь, что это зубы, только какие-то непривычные, он пробудился окончательно.

Огромная луна глянула сверху. Кожебаткин недовольно зажмурился. Там должна была быть не луна, а выбеленный потолок. А ниже — прямоугольники икон и портретов и градусник в виде пронзенной стеклянной трубочкой совы, по которой Кожебаткин узнал бы, действительно ли в спальне холодно или его знобит спросонья.

Кожебаткин открыл глаза. На полыхающий лунный лик набежала туча, а на самого Кожебаткина шагало из темноты чудовище — круглая кожаная башка безо всякого намека на тело, несомая длиннейшими многосуставчатыми ногами. Деловито перебирая частоколом ног, покачиваясь, словно дремлющий пассажир в метро, безмолвный урод приблизился вплотную и застыл, уставив на Кожебаткина зрительные бугорки. Это был паук-косиножка, неведомым образом увеличившийся до размеров теленка. Кожебаткин вскрикнул — и услышал писк. Рванувшись прочь, он почувствовал, что перебирает сразу и ногами, и руками, переместившимися под его мягкое круглое брюшко и злодейски укороченными, так что сохранились одни кисти и ступни. Шлепая ими по холодной и твердой поверхности, Кожебаткин покатился вперед, оглашая ночь испуганным писком, вдруг, утратив опору, упал. Свалился с узкого карниза на выложенную камнем дорожку, зашиб розовые, с микроскопическими коготками лапки и дрожащим от боли и страха комком юркнул в траву.

Мягкая тень метнулась из пионовых джунглей. Она навалилась на Кожебаткина, и словно раскаленные прутья проткнули ему грудь и живот. Истошно пища, Кожебаткин вырвался и побежал, роняя темную кровь. Тень, помедлив, снова прыгнула, приблизила к обезумевшему пенсионеру древний ацтекский лик с полупрозрачными шарами глаз, дохнула гниющей мертвечиной. И Кожебаткин с последней спасительной ясностью понял, что этого не может быть и сейчас он проснется. Он закрыл глаза, напряженно стараясь ввинтиться обратно в явь.

Кошка Маркиза, изящно сгорбившись, захрустела жирной мышью, на землю упала откушенная голова в рваном кровавом воротничке. А в своей влажной от обильного пота постели сидел, комкая пожелтевшую газету «Сад и огород», пенсионер Кожебаткин. Свеча в литровой банке, которую он экономно жег вместо настольной лампы, давно оплыла. Кожебаткин смотрел водянистыми бусинами глаз в темноту и подергивал носом.