Вьюрки [журнальный вариант]

Валерыч торопливо полакал речной воды, отдававшей торфом и навозом. Побрызгал на стянутую ожогами кожу, но даже не почувствовал капель, они испарились, как с горячей сковороды. Пытаясь хоть немного охладиться, Валерыч опустил в воду ступни. Верхний слой был противно теплым, пришлось, хромая, войти по колено. Пальцы залепило мягким илом, боль в пятке почти стихла, и снизу мурашками побежала такая прохлада, такая немая телесная радость, что лицо Валерыча опять смяла слезливая гримаса. Он забил по воде ладонями, заплескался по-утиному. А ведь это было опасно, это было строго-настрого запрещено, и он сейчас, наверное, погибал. Почему я не имею права искупаться в жару, почему у меня отобрали невинное летнее удовольствие, с растущим свирепым отчаянием думал Валерыч. Он огляделся, призывая в свидетели творящегося беззакония ивы, осоку, прудовиков, благословенный бутылочный осколок…

И увидел, как по полю, бесшумно пожирая траву, катится прямо к Сушке стена белого огня, а в самой ее сердцевине солнечной плазмой полыхает огромный человекоподобный силуэт. После секундной паники Валерыч догадался: это небо упало на землю. Конец света пришел в пламени бледном, и архангел вострубил, а он просто не услышал через беруши. Нет больше ни Вьюрков, ни коттеджей, ни поля, и никуда он не уйдет. И еще одно Валерыч, будучи убежденным материалистом, понял сразу: спасение от карающего огня он найдет только в воде.

Утопая ногами в бархатном иле, он забредал все глубже.

— Толька, — отчетливо услышал сквозь беруши. — Толька, ну зачем ты это, а?

Жена, Антонина. Дура деревенская, изо всех сил изображавшая на людях городскую барыню и уж лет десять как избавившая Валерыча, который действительно Толька был, Анатолий Валерьевич, от своего крикливого присутствия.

— Толька, ну куда ж ты поперся? Вот же бестолочь. Ну иди сюда, иди. Пожалею, — уже ласково выговаривала мертвая жена.

— Тебя еще не хватало, сука! — взревел Валерыч, и забил по воде руками, и поплыл прочь от белого пламени, от Вьюрков, от Антонины — в другой мир, на тот берег. Он был совсем близко — обрывистый, нормальный, с зеленой стеной крапивы вместо белесой стены огня.

Что-то быстро пронеслось под водой навстречу и разбилось о проплывающую рядом корявую палку, оказавшись всего лишь узкой полоской ветра. Валерыч выбрасывал вперед руки, всхлипывая и хрипя, а бесконечная, пахнущая торфом и арбузом река не отпускала, облепляла холодом бока и живот, лезла в ноздри. Он ждал, когда же все закончится, но продолжал грести, впившись взглядом в зубчатое крапивное кружево на том берегу. Руки и ноги гудели, схваченный ртом воздух еле пробивался сквозь тягучую слюну и со свистящей болью вырывался обратно, и Валерыч испытал почти облегчение, когда его резко дернуло вниз. Он уже ничего не видел, но знал, что это Антонина — раздутая, с вытаращенными глазами, похожими на два крутых яйца, лицо сине-белое, все в ниточках водорослей, а с уха кокетливо свисает щучья блесна. Кожу ее дряблую, нежную, как подпорченный персик, Валерыч на ощупь ни с чьей другой бы не спутал. Обдав забурлившего, забившего в последний раз ногами Валерыча всепроникающей рыбьей вонью, Антонина мягко обняла его за плечи и утянула вниз, в темную прохладу.

Порыв ветра взъерошил водную гладь, по которой еще расходились круги, пробежал по траве, стукнулся в грязно-зеленые ворота с табличкой «СНТ Вьюрки», точно проверяя, надежно ли они закрыты, и они качнулись с еле слышным скрипом.

Витёк

Витек, безвозрастной жилистый мужик, жил в крайнем доме по Рябиновой улице. Дача была деревянная, дедовская, но крепкая. В огороде вечно суетилась неприметная Витькова супруга, тетя Женя. Витек же обитал во флигеле, где была оборудована дачная кухня. Здесь было все необходимое: холодильник, радио, стопка старых журналов и диванчик. А на плиту периодически водружалась краса и гордость — самогонный аппарат фабричного производства, на который как-то скинулись Витьку на день рождения сослуживцы. Единственный раз с подарком угадали. Витек возился с аппаратом любовно, как автомобилисты старой школы со своими «ласточками»: сам мыл и протирал, загружал сырье, к выбору которого подходил с неожиданной фантазией, и сам снимал первую пробу. После пробы что-то тяжелое просыпалось в Витьке, начинало ворочаться и требовало выхода, выносило его из флигеля, гоняло по участку: то к туалету, где опять не было бумаги, то к яблоням, отяжелевшие ветки которых забыли подпереть. И все дороги вели к тете Жене, которая вечно находила себе кучу бесполезных дел, а за нужные не бралась. Конечно, гораздо важнее рассортировать пакеты или сшить из тряпок третий коврик на веранду, а не проследить, чтоб было чем подтереться. Багровый, пыхтящий Витек напряженно бродил за ней, а она делала вид, что не замечает, но в итоге не выдерживала:

— Опять надрался!

И Витек вставал на дыбы. Все мутное недовольство женой бросалось ему в голову. Наставив на нее указующий перст, он рычал:

— Ты-ы…

Тетя Женя пыталась ускользнуть, но он ловил ее, тряс, хватал за руки и опять:

— Ты-ы-ы…