ВьЮжная Америка

Таксиста я вел по карте. Естественно, мы сделали полдюжины лишних поворотов и столько же петель. Но, как говаривала моя бабушка, «для дурной собаки сто верст — не крюк». Правда, следуя некоторым обозначенным на карте ориентирам, мы все же выбрались на ту «вертикальную» улицу. Но так уж я привык: если я веду таксиста (а он — машину), то почти никогда не называю ему пункт назначения. Это моя блажь и, возможно, большой грех. Что делать… Таксист уже начинает подозревать неладное, но пока еще надеется на благополучный исход. Мы едем вверх. Сначала «шевроль» довольно резво бежит на третьей передаче. Однако улица становится все вертикальней и вертикальней. Переходим на вторую. Таксист уже нервничает, но газует. Мотор поет серенаду, на уши давит перемена давления.

— Р-р-рэкто (прямо)? — спрашивает таксист.

Нет, он-то уже давно все понял, он-то знает, что мы хотим именно рэкто. И думает: «Черт бы вас всех побрал, что б вы провалились в вашем Далласе и Бостоне, гринго проклятые».

Я ласково отвечаю:

— Си, рэкто, рэкто, ун поко мае (да, прямо, прямо, еще чуточку).

Мотор ревет, как сто быков. Улица все хуже, дорога довольно разбита, и наконец очередная яма заставляет сбросить газ. Все, попался-таки «шевроль» в ловушку! Теперь уже ему на вторую передачу не переключиться ни за что, до самого конца — ползти на первой. Шофер изо всех сил старается не наговорить нам гадостей. Как у Высоцкого, «он стонал, но держал». На меня даже не глядит, знает, что едем до конца, до упора. «Пррроклятые гррринго!» — теперь это написано у него на лице.

Неожиданно дорога сворачивает влево, и нашему взору открывается уже самая настоящая вертикаль. Не берусь судить о градусах наклона (транспортир мы забыли дома), но на глаз, если хорошо прикинуть, будет все шестьдесят. Да, «шевролю», бедняжке, это препятствие не взять ни за что. Он и без того вот-вот лопнет от натуги. Таксист тоже не выдерживает и сбрасывает газ. Хилые тормоза едва сдерживают обратный ход.

— Баста!!! — Это самое мягкое слово, которое он смог подобрать для описания ситуации.

А между прочим, на счетчике всего лишь пятнадцать тысяч сукров, несмотря на все наши кружения и петляния.

— Куанто (сколько)? — спрашиваю я, стараясь не засмеяться.

— Ми каро! Ми мотор! Ми руэгас! — выплескивает водитель. — Ми р-р-руэгас!!! Ми мотор-р-р!!!

Это не матершина, а всего лишь сожаление о несчастной таксистской доле: «Моя машина! Мой мотор! Мои колеса!»

Правда, он горячо тараторит еще о чем-то, но я не понимаю. Очевидно, пытается внушить нам, что в результате этого ужасного подъема его машина изношена как минимум вполовину. Я киваю, смеюсь и милостиво набавляю десятку. Фонтан возмущения и жалоб тут же перекрывается. Водила сует деньги куда-то под тряпочку за рулем, не поблагодарив, резко выруливает, грозя свалиться с обрыва, и что есть духу в «шевроле» улепетывает вниз. Через минуту его и след простыл. Мы с Машей остаемся на почти вертикальном повороте, с двумя шелестящими сумками в руках, под плотным жгучим солнечным потоком. День будет жарким, подъем — тяжелым.

Через двести метров мощеная дорога заканчивается и переходит в широкую черную пыльную тропу. Это естественно на такой высоте, но удивительное — всегда рядом. На этот раз удивиться заставили индейцы. Здесь, в этой небесной выси, как бы паря над городом, живет индейская улица. Всего лишь десяток домов, но налицо все признаки цивилизации: телевизионные антенны, телефонные столбы, краны с журчащей ледяной водой. Я вспомнил Кабардино-Балкарию, где когда-то работал и где горное селение, примостившееся на высоте двух километров над уровнем моря, рассматривалось всеми как недостойное ни телефонизации, ни тем более водопровода. А здесь высота уже три двести. Как мы узнали позже, к этой улочке изредка ходит автобус (!). А дважды в день тут, на обрывах, блестит желтыми боками маленький школьный кар, который возит смоляноголовых детишек в бесплатную школу.

И вдруг дорогу перебегает огромный черный вислоухий кабан. Домашний. Я как-то видел таких из окна автобуса, но чтобы близко, в пяти шагах, — не приходилось. Вскоре оказывается, что здесь их целая семья — штук пять или шесть подросших поросят, мамаша, папаша и, наверное, дядя с материнской стороны. Все — цвета асфальта, острые рыла перепачканы бурой глиной. Вокруг все изрыто, всюду — свинячьи лежанки. Обыкновенных, «розовых», свиней в Эквадоре почему-то не любят, а черных называют гвинейскими. Происхождение этого названия никто не смог мне объяснить.

А мы идем все выше и выше и подходим к ручейку, шумно падающему с земляных выступов. На полянке у ручейка играют в мяч двое белых пацанов лет по семь или восемь. Наше появление никак их не побеспокоило, разве что отвлекло на пол минуты. Проходим мимо. Откуда здесь белые пацаны? Странно.

Тропа ведет вдоль ручья.

— Какой-то этот ручей ненормальный, тебе не кажется? — говорю я.

— Слишком чистый, — замечает Маша.

— Нет, горные ручьи всегда чистые, не в этом дело. Но почему он такой ровный?