Вьюжной ночью

Когда Санька с Колькой поставили короб на телегу, парень, о чем-то сосредоточенно подумав, вдруг захихикал:

— Ну все, идите. Носы сопливые!

Он начал рассматривать задние колеса телеги, полегоньку бить по ним сапогом, ходил, хмыкал и все чего-то вздыхал.

Мальчишки неторопливо умывались во дворе, отфыркиваясь и по-мужски покрякивая: колодезная водичка была холодная, свежая.

Собравшись домой, Санька открыл скрипучую калитку и замер: впритык к подворотне, на самом проходе стоял короб с мусором, на верху которого, на клочке газеты аккуратненько и насмешливо лежал Санькин перочинный ножичек.

Василий Кузьмич заявился уже в сумерках, пьянехонек. Тяжело оглядел все кругом.

— А половые доски кто велел туда затаскивать, а? Не надо было их туда затаскивать. Это ты помогала ему, мать?

— Ниче я ему не помогала. Я в больнице была. И на базар ходила.

— А где он?

— К Саньке ушел.

«А ишо говорят, будто нынче ребятишки слабые, — пьяно раздумывал старший Малахов. — Ну и Колька!»

Возле хлева он увидел короб с мусором.

Мальчишки не знали, что делать с ним — больно уж большой и на тачку не помещается.

— А это что за короб тут лежит? Откудов этот короб? Терентьевна?

— А я почем знаю.

— Да как это не знаешь?

— Да так вот. Че ты пристал ко мне?

Василий Кузьмич хотел наклониться, поглядеть, что в коробе, но его так крепко качнуло, что он едва устоял и, подойдя к умывальнику, начал плескать студеной водой на лицо и на голову.

Он стал частенько закладывать, с дружками и в одиночку, дома и на стороне, ко всем ходил на поминки (тут уж вытуривать не будут — обидишь не только пришельца, но и покойника) и, как многие выпивохи, был раздражителен, неряшлив в одежде, возле носа появились недобрые борозды — морщинки, с похмелья тряслись руки, и это, последнее, почему-то шибко злило его, и он до боли сжимал пальцы в кулак и тряс ими, будто угрожал кому-то.

Когда Колька пришел домой и, сев к окну, раскрыл книжку, отец сказал:

— Отдохни, отдохни давай. Он скока седни сробил.

ПО ЗАВОДУ

— Слушай, Коль! Давай сбегаем на завод, а? Там доска одна оторвана в заплоте.

Завод окружен бревенчатым тыном, который древен, как и сам завод, подгнивает снизу, косится, и его заменяют более современным — дощатым заплотом. Доски набивают половые, длинными гвоздями, но кто-то все же ухитрился оторвать одну, и так, что не заметишь — вроде бы на месте все.

Они огляделись. Людей не видно. Прямо перед ними высились прокоптевшие, потемневшие, тяжелые заводские корпуса, сохранившиеся чуть ли не со времен горнозаводчика Никиты Демидова. Возле них штабеля досок, свежевыстроганные бревна. А дальше, на бывшем пустыре, где была свалка металлического хламья, стояли три новых светло-серых корпуса (красивые, гляди — не наглядишься). На них какие-то плакаты на красном материале.

Шум, шум, везде шум, по-хозяйски устойчивый. Что-то грубо и торопливо стучит, стучит, что-то громоподобно, угрожающе перекатывается и без конца тонко, с натугой свистит, будто с трудом вырываясь откуда-то. В механическом цехе среди ровного гула станков смешно пошлепывают тяжелые ремни трансмиссии. Ребятишкам кажется, что ремни эти вот-вот сорвутся и сверху бухнутся им на голову.

— Скока машин-то! — удивился Санька.

— Это токари.

У крайнего токарного станка стоит Колькин отец и с ним его ученик Митька, кудрявый подросток, известный баламут и забияка. Обтачивают короткую трубу. Из-под резца стружка выскакивает и пружинисто вьется. Василий Кузьмич что-то внушает Митьке, наклонившись к нему и зачем-то помахивая черным пальцем. А Митька солидно, как мужик, кивает. Чудно, что он молчит, кивает только.

Митька вынул из станка деталь (она свежо белела) и взял другую трубу, еще не обточенную — черную, грязную. Тяжело поднимал, напрягаясь-кожилясь. Василий Кузьмич хлопнул его по плечу и снова что-то сказал.

Санька с Колькой стояли у входной двери, не шевелясь, боясь, чтобы Василий Кузьмич не увидел их.

Двое здоровых парней куда-то тащили на носилках кучу коротких квадратных чугунин. Видать, шибко тяжелые чугунины. А парням хоть бы хны: будто калачи несут.

Колька дернул дружка за рукав.

— Увидят. Пойдем.

Повернувшись, они торопливо пошагали в прокатный цех, где работал Егор Иванович. Ребята не думали, что увидят его — слесарь это ведь не то что токарь или фрезеровщик: может быть и там, и тут. Но увидели. Он стоял, согнувшись, у высокой затихшей, мертвой машины, которая будто вросла в землю, ощерив, как зубы, гладкие разнокалиберные валы, и что-то старательно откручивал у нее там внутри. А справа, и слева, и сзади такие же машины гудели и грохотали.

Егор Иванович казался сейчас каким-то другим. Более умным и деловым. Вроде бы он и не он.

— Сломалась? — почему-то с испугом спросил Колька.

— Наверно.