Виват, Новороссия!

– Это кто? – заинтересованно спросила Елизавета Петровна, гостя в последний год первой половины столетия у князя Николая Федоровича Голицына в его Знаменском.

– Иван Иванов сын Шувалов! – бойко представила родственника Марфа Егоровна. – Двоюродный брат моего Петра. Сын достойных родителей, юноша пристойного воспитания – мечтает служить вашему величеству.

– Мне все мечтают служить, – спокойно констатировала императрица. – Ибо долг подданных служить своему монарху.

– Вот-вот, ваше величество, – истово и невпопад подтвердила Шувалова. – Так и говорит: за государыню, говорит, жизнь отдам.

Иван скромно потупился, но все видел.

– Это хорошо, – теперь императрица посмотрела на юношу с легким сожалением, и он покраснел под таким странным для подобного разговора взглядом. – Хорошо, что готов. Да ведь мне нужны живые подданные, а не мертвые!

Молодой Шувалов смело вскинул глаза.

– Ваше императорское величество, покорный раб ваш готов служить так, как сие будет угодно его венценосной госпоже!

– Угодно! – твердо произнесла Елизавета. Произнесла так же основательно, как припечатывающе-царское – «быть по сему».

Иван поклонился, Мавра Егоровна радостно улыбнулась и незаметно перекрестилась. Елизавета тоже улыбнулась, но – иначе.

В Знаменском она находилась недолго – императрица совершала паломничество из Москвы в монастырь Святого Саввы и не намеревалась его откладывать. Она двинулась далее, оставив всю свиту в имении князя, двинулась с одним новым пажом – Иваном Шуваловым.

Скоро он был назначен камер-юнкером и все оставшиеся годы продолжал оставаться лишь в этом чине, упорно отказываясь от всех иных. Равно как и от титулов. Елизавета предложила ему графа – как у родственников – но он отказался, так и оставшись Иваном Ивановичем, не-графом, зато единственным.

Графская же ветвь Шуваловых также не прогадала. С этих пор все державные бури их обходили, если же и доносился легкий рокот – в основном из-за любви Петра к лихоимству казенному – то его гасил новый фаворит.

Но, конечно, не тем славен Иван Иванович, что укрепил положение у трона своего рода. А тем, что был он человеком, тянущимся к наукам – Екатерина II всегда видела его с книгой в руке – и к людям, ими занимающимся. А для того времени внимание подобной персоны к делам ученым вещь весьма чувствительная.

Тебе приятны коль Российских муз успехи.
То можно из твоей любви к ним заключить,  —

писал Шувалову Ломоносов.

Их отношения – вот основная заслуга Ивана Ивановича перед историей.

– Иван Иванович, помогите! – Ломоносов редко кого просил; человек сильный, он не хотел испытывать унижения отказа. Но к Шувалову с подобным он не стеснялся обращаться. Как-то враз определив для себя размеры фигуры – для настоящего и для будущего – Михайлы Васильевича фаворит никогда не изменял своего дружески-покровительственного и восхищенно-удивленного отношения к академику-помору.

С помощью Шувалова Ломоносов воевал с недругами своими и русской науки в академии; они были инициаторами открытия Московского университета, куратором которого стал Иван Иванович. По его инициативе через три года после университета в Петербурге была основана Академия художеств, которая также всегда пользовалась благосклонной заботливостью Шувалова и которой он завещал обширную библиотеку и ценную коллекцию картин и скульптур. Между этими событиями он помог и театру, обязанному именно ему открытием первой русской сцены.

Словом, Елизавета Петровна сделала хорошее приобретение: от Шувалова у нее не было тайн. Не забывал он и кузенов – оба они становятся, не побывав на войне, генерал-фельдмаршалами и членами Конференции.

Но даже эта гармония не могла улучшить в полной мере настроение и самочувствие императрицы. Она старела, ее начинали донимать болезни. Все более часто шумные игры и забавы, столь частые ранее, отменялись: приготовившись уже полностью к торжественно-ослепительному выходу, Елизавета Петровна бросала последний раз взгляд на зеркало: «Свет мой, зеркальце, скажи?» – и зеркало говорило… И тогда срывались украшения, задергивались шторы в покоях: а в бальных залах печально-беззвучно угасали свечи.

К императрице допускались лишь немногие. И эти немногие, привыкнув к царским милостям, с тревогой спрашивали друг друга и себя:

– Хорошо ли чувствует себя сегодня Елизавета Петровна?

Ошибка Бестужева, осмелившегося в письме предположить подобное, сдерживала: вслух крамолы никто не произносил, но в глазах стояло одно: «Господи, что будет-то…» Все знали симпатии и антипатии наследника Петра Федоровича.

Симпатии однозначные – ко всему прусскому, включая битого короля Фридриха. С антипатиями было сложней – но каждый чувствовал возможность попасть к очередному самодержцу в немилость. Хотя бы потому, что пользовался милостями предыдущего венценосца. А опала – это не просто удаление от двора. Это и конфискации, и ссылка, и тюрьма, и пытки, и казнь – все, что угодно.

И поэтому главный вопрос при дворе:

– Как здоровье ее величества? Хорошо ли?