Виза на смерть

Однажды, включив телевизор, который почти никогда не смотрел, Виктор Васильевич попал на передачу «Я вернусь». Показывали человека, страдающего амнезией, и он возмущенно подумал: «Какая, к черту, амнезия?.. Все он врет». Оказалось, однако, что не врет и что таких, как он, — пруд пруди. «Надо же, я всегда считал, что это выдумки детективщиков», — сказал он себе и придвинулся ближе к экрану. Ведущий возмущался, что такими людьми никто не занимается и что, если бы не передача, они бы никогда не нашли родных и не вернулись к прежней жизни. «Что я тут сижу? Кого боюсь?

Если спросят, кто я такой, скажу, что потерял память, и никакая милиция не станет со мной возиться…»

С этого дня Виктор Васильевич начал свободно передвигаться по Реутову, а вскоре позволил себе совершить первую вылазку в Москву — никто не обращал на него внимания, никто не подходил, никто ни о чем не спрашивал.

Однажды в дождливый будний день редкие посетители Востряковского кладбища видели, как высокий худой человек, стоя у одной из могил, истерически хохотал, а уходя, собрал лежащие на гранитной плите увядшие цветы и унес с собой. «Псих какой-то!» — подумала пожилая женщина, прибиравшая неподалеку могилу мужа, и даже подошла посмотреть, что именно так развеселило странного посетителя. На плите, под овальным портретом улыбающегося полнолицего мужчины, было написано «Виктор Васильевич Шрамков. 1953–1999».

Через полгода, стоя в седьмом часу вечера у здания Министерства иностранных дел на Смоленской, Виктор Васильевич наблюдал за бывшими сослуживцами, которые, выходя из массивных дверей, спускались по пандусу к автомобильной стоянке или в сторону метро. Никто не обращал на него внимания, и лишь некоторые, скользнув по нему равнодушным взглядом, шли дальше. Когда поток служащих иссяк, Виктор Васильевич повернулся и, с трудом сдерживая сердцебиение, поплелся к троллейбусной остановке.

Он по-прежнему ни с кем не общался. После последней вылазки долго не выходил из дома, даже за продуктами. Он еще больше похудел, осунулся и стал окончательно неузнаваем. Он почти все время лежал, то погружаясь в дремоту, то бормоча себе под нос что-то неразборчивое. Иногда ему начинало казаться, что в квартире кто-то есть, и он долго и напряженно вслушивался и, прежде чем лечь спать, по нескольку раз проверял, запер ли за собой дверь. Он не переносил яркий свет и боялся темноты и, уходя из дома, всегда оставлял в коридоре включенную лампочку.

От длительного одиночества и постоянного страха он постепенно сходил с ума.

О назначении Леонида Сергеевича Сапрыкина на должность заместителя министра он узнал из газет. Он помнил его еще по институту, где они учились с разницей в три курса. Виктор Васильевич уже тогда завидовал его элегантности, успехам у девушек и блестящим способностям к языкам и ненавидел за интеллигентность, которую считал пижонством. В министерстве Виктор Васильевич почти не замечал его, едва кивая при встрече. Пока отец занимал высокий пост, его карьера успешно продвигалась, но в декабре девяносто первого, когда отца выперли на пенсию, а союзный МИД прекратил свое существование, все кончилось. Сапрыкин резко пошел в гору, а он за семь лет с трудом перебрался с ранга второго секретаря на первого. Вскоре Леонида Сергеевича назначили председателем комиссии по отбору кадров в международные организации, куда Шрамков всегда так стремился — как в нем сочеталась ненависть ко всему американскому и страстное желание попасть в Америку — неизвестно. Он ненавидел Сапрыкина и завидовал ему по-прежнему, но теперь, встречая его в коридоре или в буфете, раскланивался и заискивающе улыбался. Но это не помогло. Комиссию он не прошел и, как ему вскоре стало известно, именно из-за Леонида Сергеевича.

Несколько раз перечитав набранные петитом строки, он скомкал газету и сквозь зубы проговорил: «Это все ты… Ты сломал мне жизнь… Лишил семьи… Если бы не ты, я бы работал сейчас в ООН, имел положение, деньги, хорошую пенсию. А вместо этого…»

Он стиснул зубы и долго сидел, глядя в одну точку и чуть раскачиваясь. Потом встал, вытащил из-под кровати спортивную сумку, достал завернутый в газету пистолет и бутыль с остатками кислоты. «Я тебя убью. Убью и опозорю… И сделаю это так, что милиция упрыгается в поисках маньяка, которого нет…»

В ближайшем киоске он купил «Спид-инфо», обвел фломастером несколько сомнительных объявлений, перелил кислоту в маленький пузырек, взял пистолет и поехал на Киевскую. Он понимал, что шансов встретить Сапрыкина в субботу вечером одного у него почти нет, и надеялся на случай, так как с некоторых пор знал, что в таких делах случай играет не последнюю роль. Кроме того, ему хотелось убедиться, что во дворе дома, где он прожил больше двадцати лет, его не узнают, как не узнали коллеги по министерству.