Византия

Аббат пожаловался Примасу Англии, архиепископу Кентерберийскому Томасу Бекету, который, недолго думая, отлучил лорда от Церкви, освободив его подданных от подчинения их господину. Те тут же прекратили платить налоги и исполнять положенные повинности, а добрые соседи лорда принялись делить имущество нечестивца.

Лорд обратился к королю Генриху II, который вписался за верного вассала, обвинив примаса в самоуправстве. Особенно короля возмутило то, что Бекет был его другом, получившим высокую церковную должность при королевской поддержке, но при этом даже не посоветовался с монархом, не говоря уж о том, чтобы спросить позволения. Однако, что называется, нашла коса на камень. На требование короля отменить отлучение Бекет, поддержанный большей частью духовенства, ответил решительным отказом, обвинив короля в «покушении на честь Господа», и потребовав невмешательства светских властей в любые церковные дела, особенно судебные. Король не стал разводить церемонии и силой выгнал архиепископа из Англии.

После этого внутрианглийский скандал вышел уже на общеевропейский уровень. В дело с удовольствием «вписались» разные высочайшие и даже августейшие особы, включая Папу, короля Франции и германского кайзера. В самой Англии многие задались вопросом: «А не заменить ли короля его старшим сыном?» Трон под Генрихом ощутимо зашатался. Вдохновлённый этим Бекет вернулся на остров, демонстративно наплевав на королевский указ, запрещавший примасу появляться в Англии. Разозлённый король заявил в присутствии придворных: «Неужели не найдётся в Англии человека, который освободит меня от этого попа?!» Каким образом его должны были освобождать, монарх не уточнил. Но несколько придворных додумали за него, и… убили архиепископа прямо в соборе.

Неизвестно, на что они рассчитывали, но ничем хорошим ни для них, ни для короля это не кончилось. Большинство населения отвернулось от Генриха, священники и монахи в своих проповедях называли его «Ахавом, пьющим кровь праведников». Папа грозил отлучить короля от Церкви и освободить вассалов от присяги на верность. Те, не теряя времени, подняли мятеж.

Генрих чудом усидел на троне. Ему пришлось изгнать навсегда из Англии и приближённых-убийц, и лорда, с которого всё началось, лишив их всех владений, а самому принести унизительное покаяние, ползая вокруг гробницы Бекета, после чего высокопоставленные церковники подвергли короля бичеванию, то есть, проще говоря, выпороли плётками, что было не только болезненно, но и весьма позорно для царственной особы. Ну а Томаса Бекета через некоторое время произвели в святые. Наверное, он был бы доволен таким повышением…

Правда, кто его знает, случится ли теперь всё это? Я уж столько всего наворотил в этой своей реальности, что ни за что нельзя ручаться. И это ещё только начало.

Самое главное, что за новоявленного брата Теодора можно не беспокоиться. Вряд ли ему что-то грозит в монастырских стенах, кроме него самого. А то ведь возьмёт и учудит какую-нибудь глупость. Хоть и частично калека, а вполне молодой, здоровый парень, со всеми вытекающими отсюда потребностями и возможностями, некоторые из которых Церковь явно не одобрила бы.

Тут ещё Пьер, набравшийся от охотников в родных местах грубоватого юмора, на прощание заметил, что Теодору не очень повезло с обителью — был бы удачливее, оказался бы в «двойном» аббатстве, где живут как монахи, так и монахини[2]. А Блаубойрен монастырь отнюдь не «двойной», женщин, даже в монашеском облачении, тут и близко нет.

— Ну, нет и нет, — с постным видом вздохнул брат Теодор, сверкая выстриженной тонзурой на макушке. — С ними только грех один. И денег сколько уходит…

А после некоторого раздумья добавил:

— Слышал я, монахи через какое-то время могут сами выбирать, в какой обители поселиться.

Пьер и близнецы только переглянулись с понимающими ухмылками.

Вообще, аббат Ойген, которому я при знакомстве показал для солидности папскую буллу, принял меня очень любезно. Обещал отписать о щедром даре, оказавшемся в обители не без моего участия, самому Папе, а также аббату Клерво. Хотя, по словам брата Ансельма в замке Хельфенштейн, бенедиктинцы с цистерцианцами не особо дружат, они скорее конкуренты. Но Ойген то ли выше этого, то ли просто считает нужным поддерживать хорошие отношение с влиятельными фигурами Церкви.

Из разговора с аббатом я узнал много интересного. Монастырь не оторван от мира и Ойген многое знает от окрестных купцов, с которыми общается по делам строительства и сбыта монастырской продукции, и от монахов, паломников и прочего люда, передвигающегося в верховье Дуная.