Византия сражается

Ипполит теперь впился в меня взглядом. Думаю, что он заподозрил во мне конкурента, претендующего на внимание Коли. Это было смешно. Мне иногда случалось развлекаться мелкими интрижками с представителями моего пола. С кем не бывает? Я знаю, что это не шокирует английскую аудиторию, потому что подобное здесь в порядке вещей. Но мои отношения с Колей должны были ограничиться горячей дружбой и уважением. Я и впрямь нашел покровителя!

– Вам нравится Бодлер, Дмитрий Митрофанович?

– Поэт?

– Поэт, безусловно! – Коля шагнул к окну и раздвинул жалюзи; в комнату проник слабый петербургский свет. – Les tuyaux, les clochers ces mats de la cite![75] – улыбнулся он. – Торжество городской жизни. Величайшие поэты никогда не были обитателями Аркадии, славившими пастухов и их спутниц. Величайшие поэты мира всегда воспевали достоинства улиц, трущоб, переулков и домов – того, что сотворил не Бог, а их собратья, люди. Быть истинным поэтом значит воспевать город. Воспевать город значит быть истинным революционером!

Этот метод революционных действий казался вполне безопасным. Я был не особенно встревожен, хотя начал сомневаться, что Коля окажется подходящим работодателем. В полиции мое имя уже связали с одним радикалом, и здесь я, кажется, случайно столкнулся с другим. Но мне требовался кокаин, если я хотел продолжить работу, получить диплом, начать карьеру и даровать миру плоды моих исследований.

– Вийон, Бодлер, Лафорг, даже Пушкин, мой юный Дима. Все прославляли город. Невинность таится в сточных канавах мира, да? Это наша естественная окружающая среда, и для нас естественно воспевать ее. Природа – фабрика, жилой дом, газовый вентиль, локомотив. Разве они не прекраснее полей и цветов? Не сложнее коров и овец? Если Россия вознесется, если скифы явят миру свое величие, мы будем вынуждены прекратить гадать на ромашках, любоваться маками, восхищаться нежными закатами над Ладожским озером. Мы начнем описывать желтый дым фабрик, который искажает кровавые лучи солнца; создавать человеческое искусство из того, что, по нашим убеждениям, было делом одних только богов. Ты видел закаты над доками, Дима? Ты видел, насколько прекрасней они становятся от дыма и пара кораблей? Как он озарял кирпичи зданий, ржавые борта судов, деревянные шхуны и паруса? Как он касался пятен нефти на черной воде, создавая тысячу образов в одном? Ты заметил, как паровой локомотив вносит шум жизни в мертвый пейзаж? Так же огромные первобытные животные некогда несли жизнь. Ты наблюдал, как золотые лучи солнца скользят по прекрасной угольной пыли? Разве все эти вещи не возбуждают тебя, не заставляют твою кровь кипеть, а сердце – биться от радости? Ты, ученый, должен понять то, чего не понимают многие из моих товарищей-поэтов! Ибо все они напыщенно рассуждают о рычагах и двигателях, но лишены истинного воображения и поэтому не могут разглядеть, что подобные вещи – не объекты их насмешек, а вдохновители человечества!

Не знаю, с чем это было связано – с восхищением собственной деятельностью или влиянием кокаина, – но меня, признаюсь, вдохновили Колины речи. Он выражал в поэзии все, о чем я думал, и вдохновлял меня на новые мечтания. Я видел, как мы, поэт и ученый, меняем весь мир. Те марширующие футуристы казались лишь хвастливыми подмастерьями. У них было мало общего с этим замечательным человеком.

– Я хотел бы прочитать ваши стихи, – сказал я.

Коля рассмеялся:

– Это невозможно. Садись, выпей еще абсента. Я зимой сжег все свои стихи. Они не дотягивали до нужного уровня – всего лишь подражания Бодлеру и Лафоргу. Нет никакого смысла добавлять второсортные стихи к той куче, которая уже завалила наш город. Я подожду, когда кончится война, или наступит революция, или случится армагеддон или апокалипсис, и тогда снова начну писать.

Он опустился на большой диван посреди комнаты и взял бутылку.

– Ты уже допил?

– Если больше не осталось… – Я коснулся рукой своего бокала.

– Наслаждайся. Почему бы и нет? Если эта война продолжится, если апокалипсис действительно настанет, у нас больше не будет абсента – только полынь, и то если повезет. – Черный рукав простерся в мою сторону, черная перчатка сжала горлышко фляги. Желтая жидкость полилась в высокий бокал. – Пей, мой ученый друг. За поэзию, которую ты вдохновляешь.

– И за науку, которую ты вдохновишь. – Он заразил меня своим энтузиазмом.

Я выпил.

Ипполит исчез и, недовольный, вскоре появился снова, в достаточно обычном, хотя щеголеватом костюме; он сказал, что пройдется до «Танго», чтобы подыскать себе компанию, так как ему стало скучно. Коля любезно простился с ним. Затем, задержавшись у двери, Ипполит произнес:

– Лучше сразу скажи, когда мне вернуться домой?

– Когда будет угодно, дорогуша! – Коля оставался спокойным. – Мы с Дмитрием Митрофановичем будем обсуждать ученые дела.

Ипполит нахмурился, застыл в нерешительности, потом все-таки ушел, но через минуту вернулся.

– Я мог бы еще куда-нибудь пойти, – заметил он.

– Как пожелаешь, Ипполит. – Коля обратился ко мне с вопросом: – Хочешь пойти в «Алое танго»? Или тебе скучно в подобных местах?