Византийская тьма

Сула помотала головой, с которой начинали сваливаться роскошные косы. По щекам текли обильные слезы (но плакивала она часто и по любому поводу). Вдруг выхватила откуда-то стальное лезвие. Денис невольно отшатнулся, а бдительный Костаки тронул коней вперед.

Но Сула успокоительно улыбнулась и повертела кинжалом — эфесская выделка, трехгранный классический стилет!

— Вот, — сказала она назидательно. — Это мне на крайний случай в моей жизни. Но не знаю, не знаю… При моем характере кому он может достаться — ей, тебе, мне самой? Поэтому мне лучше уйти.

И она ушла через оживленный перекресток, слегка прихрамывая и здороваясь с какими-то уличными ротозеями.

— Вот артистка! — резюмировал Костаки, подъехав и помогая господину сесть в седло. — И вы поверили ей хоть словечко?

Денис уже в седле задумчиво разбирал поводья.

— Ничего, — продолжал неугомонный Костаки. — У нас в Византии женщин еще хватает! А какая у нас есть Фоти, золотая рыбка! А госпожа Теотоки, а принцесса Эйрини!

Денис приказал ему замолчать.

Вчера вечером, вернувшись от Сикидита, он сообщил Фоти о твердом намерении остаться здесь, в этом мире, с ней. О как она была благодарна, как нежна и горяча, как блаженно смеялась! Брала его ладонь, и клала себе на живот, и снова смеялась.

Но так длилось не долго. Еще утром она обнаружила в особняке чернокожую Тинью и как-то совсем не удивилась ее присутствию. Тинья, как мы уже знаем, сама ожидала ребенка от покойного Ферруччи, худая, тонкорукая, словно паучок, она со своим уже заметным животом посверкивала глазами, как настороженная мышь. Фоти подошла к ней, они обнялись, начали шептать друг другу какие-то пылкие секреты.

Так вот, к утру, сев на постели и крестясь на иконы, она заявила:

— Рабыня, чернокожая родит, а я, госпожа, не рожу.

— Но почему же. Господи, почему?

— Не хочу ребенка от диавола!

— Но я крещусь, Фоти, крещусь!

— Крещение тебя не примет, дар святой. Да и если ты крестишься, ты будешь уже совсем другой Дионисий…

А Денис думал, — что пора наконец перестать быть пассивным наблюдателем событий. Живут же люди, что при социализме, что при феодализме… Но при мысли об Андронике его оторопь брала. Этот уж не даст жить спокойно. Значит, долой отсюда, долой, но куда?

Прибыв во дворец, он сообщил принцу о неудаче опыта Сикидита. Принц хмыкнул и покусал ус.

— Я сам чуть не погиб, — смело сказал Денис, чувствуя недовольство властителя.

— И что же помешало?

— Бесы какие-то незапланированные у него.

— А комета будет? — все с той же иронией спросил Андроник. — Как там у вас, созерцатели-предвещатели?

— Не знаю, по поводу комет спрашивай у него, — почти грубо ответил Денис и принялся за исполнение дежурства.

И тут его осенило воспоминание — да, была ведь, была! Зловещая хвостатая звезда, которую и восприняли как предвещание развала и гибели Андроника и вообще падения империи. И Никита об этом писал позднее, Акоминат, и Евстафий Солунский, и все историки.

А дворцовый быт шел своим чередом.

5

В большой угловой катихумене с потрескавшимися яшмовыми колоннами собирался совет синэтеров, сотоварищей правителя, теперь самый верховный управляющий орган в империи. Новостью было избрание в патриархи Василия Каматира, того самого…

— Да, да, того самого, который еще при Мануиле клянчил эту должность.

— Как, неужели того, которого народ хотел раскулачить?..

— Да, да, того самого, у которого правдивые глаза…

— За что же его, за что же?

— Ну как же, он старшина партии прасинов. Весь цирк будет поддерживать Андроника.

— Ах, оставьте! Ошибается тот, кто думает, что наш принц кого-то за что-то возвышает, а кого-то за что-то свергает. Он просто непредсказуем, как всякий Комнин…

— Тогда как же Каматира в патриархи, он же даже не монах?

— А вспомните в не столь уж давней истории, как возводили в патриархи присноблаженного Фотия — утром примет постриг, в обед схиму, в полдник рукоположение во епископа, перед ужином будет избран в патриархи.

Синэтеры про себя улыбались, а не принадлежащие к их славной когорте синклитики со страхом вздыхали:

«Господи, зачем это ему все нужно?»

А надо сказать, что, хотя Феодосий неутомимо обличал Андроника (большей частью за мелкие какие-то, формальные проступки), принц относился к нему с большим уважением; когда узнал, что тот взял да ушел в монастырь Пантепоптон, трижды за ним посылал важных царедворцев, уговаривал вернуться.

Усевшись в кресло, высокое, словно трон, принц постучал рукояткой хлыста ( «Заседание открывается», — сказал про себя Денис).

— Поздравляю вас, товарищи, — начал принц. — Вместо одной мятежной армии мы теперь имеем две. Дука Ватац, бежавший от нас под Никеей, восстал, как сатана. А наш Врана, как назло, пострадал от огненной машины и теперь спасается в объятьях молодой жены. А Лапарда, Лапарда!..

Андроник, как всегда, не выдержал долгого сидения на одном месте. Вскочив, принялся маячить перед синклитом.

— А Лапарда, оказывается, не ушел. Всё мне про драгоценного моего Лапарду наврали. Он, оказывается, бдит, как и прежде, возле христолюбивейшего нашего отрока царя и науськивает его…