Византийская тьма

Агиохристофорит прикрыл свиные веки, наклонил головушку и сделал жест, из которого можно было вывести все, что угодно, — и спит и не спит. Положил руку себе на грудь и открыл глаза, в которых можно было прочесть и правдивость и преданность.

— У, зараза! — замахнулась кесарисса на министра. Здесь мы сделаем два примечания. Во-первых, греческие слова того времени мы переводим очень приблизительно, стараясь постичь их в первую очередь внутренний смысл. А во-вторых, что насчет замахиванья, она прекрасно научилась этому у мужа.

Замахнувшись и видя, как картинно испугался ее фаворит, она довольно рассмеялась и продолжала:

— Я верю тебе, что ты бдишь и этого не допустишь. А кстати, сколько же ей лет?

С угрюмым молчанием выслушала, что двенадцать.

— Двенадцать и такая уж развитая! А я слышала от кого-то, что девять! Вы документов не ведете? Она что, француженка?

— Дочь французского короля.

— Все можно победить, — меланхолично заявила Феодора. — Одно только непобедимо — бег времени.

Агиохристофорит блестяще использовал тут свое умение промолчать и перешел в контрнаступление.

— А когда же ему, госпожа, всеми этими пустяками заниматься, принцу? Вы положение знаете, у него все — войско, флот, боеприпасы, суды, полиция, слава Богу, с никейцами управились, наконец…

— Знаем мы вас, мужиков, — проворчала кесарисса, выбирая на блюде персик. — У вас на свое того-сего время всегда найдется. Вот времени у него не нашлось до сих пор, — оживилась она, — подумать о коронации, о занятии трона!

Министр вновь пустил в ход искусство умолчания. Гул шагов и возгласы бегущих впереди глашатаев оповестили, что приближается принц. Агиохристофорит хотел ретироваться, но вошедший Андроник задержал его, чтобы узнать — привез ли он то, о чем говорили вчера?

— Привез, всевысочайший, — согнулся в поклоне фаворит. И был пока отпущен.

— Ну, здравствуй, муж… — прислонилась к нему Феодора, всматриваясь блестящими глазами в его бледное лицо с усами, обвисшими от усталости. Искала на нем следы досады от ее появления и — увы! — находила.

А кругом кипел дворцовый быт. По-спортивному подтянутые евнухи в набедренных повязках и вышколенные девицы со скромно потупленными взорами готовили госпоже бассейн для полуденного купанья.

— Вот и я… — извинительно говорила она, продолжая изучать его лицо. — Вы ведь и не звали, а мы здесь.

— Задержался, не встретил, — словно бы оправдывался Андроник, целуя жену около уха с бриллиантовым подвеском. — Только что избранный великий дука флота Стрифн оказался диким несуном. Успел продать все снасти и новые весла вездесущим этим болгарам!

Феодора критически его оглядела и без всяких слов, взяв двумя пальцами, потрясла за край простого белого гиматия.

— Что белая одежда-то, не златотканая? — реагировал принц. — Чтобы меня отличали среди роскошнейшей свиты. Это старый, кстати, царский прием. Ах, что она грязная? Да вот подумываю, может быть, заставить постирать ее какую-нибудь из дворцовых прелестниц…

Тут между супругами произошел еще более выразительный диалог, который мы, чтоб не утомлять читателя, опустим. Примирения ради она и мужу предложила продемонстрировать новую покупку — чулки. Андронику при этом была показана и роскошь ее домашнего одеяния — парчового халата или мантии, он должен помнить, как его по вечерам всем семейством расшивали в Энейоне. Он изволил шутить, что русалки на вышивке получаются бородатые.

Кесарисса движением плеч вышла из этой мантии, как Афродита из пены морской, наступив на бородатых русалок. Она была одета только в чулки.

И пошла на тонких каблуках, покачиваясь, как гордый корабль или как манекенщица в модной лавке. Принц смотрел и вспоминал какие-то забытые строки — для твоих черных кудрей не нужно и особой завивки, а ушки выглядывают, словно козы из рощи, а брови как тетивы лука, нацеленного на них.

— Ого-го! — сказал Андроник, и у него это было высшей похвалой.

Когда много лет назад они с нею сошлись, царедворцы шелестели: это ужас, он же на тридцать лет ее старше! Ну что же, и теперь разница в летах осталась та же и у них уже взрослые дочери, а желает ее он и страдает по ней так же, как в те далекие времена, когда она для него была недоступной царевной, да и племянницей к тому же.

Теперь ему приписывают всяких прелестниц, включая пресловутую троицу — Мелу, Левку и Халку, все это чепуха. Только несравненнейшая из Феодор (так назвал ее в льстивых стихах все тот же Евматий), только она им владеет.

— Значит, ого-го? — победоносно переспросила она, пристукивая каблучками.

Другой бы романист тотчас описал, как возжелали они друг друга, как выслали вон обслуживающий персонал, как наслаждались по всем теоретическим правилам секса.

Но дело в том, что они были почти цари, за их спиною был этикет как закон, а впереди еще была ночь.

Умница Феодора тотчас поняла все это и подавила в себе все несвоевременные желания.