Византийская тьма

— О-о! — закричали горестно вояки, уводя своего незадачливого товарища.

Андроник же не обратил на этот инцидент ни малейшего внимания.

— Конечно, это не пулемет, — сказал он. — Но я так надеялся на него! Скажи, синэтер, — обратился он к Денису, — а что все-таки нужно, чтобы была у меня победа?

Как всегда при таких глобальных вопросах, у Дениса мозги завернулись спиралью, словно он на опостылевшем семинаре. «Партия нужна», — надо сказать, если не забывать уроки советского вуза. Но под партией они однозначно понимают болельщиков цирка. Орден меченосцев? Но это он уже говорил… Вдруг его осенило и как всегда невпопад.

— Любая форма насилия. История жестока, государь, насилие в ней есть главное условие всеобщего счастья.

А про себя тут же подумал: «Я стал вроде Агиохристофорита, научился вовремя ввернуть словечко. Еще никто не решается его государем называть, а я уже называю».

— Мудрено завернул, — усмехнулся Принц, отдувая ус. — Но мы подумаем над этим.

Загудел рог, вызывая правителя куда-то в парадные залы. Андроник горестно оглядел разгром, учиненный у Сикидита.

— Все валится в тартарары! Но мы еще повоюем!

Он весь был в азарте, весь в желании победы, сквозняк раздувал его усы, шевелил пушок на лысине. Но трудно было поверить, что ему за семьдесят лет.

Денис тоже глядел на разгромленный эргастирий.

Много страданий и ужаса он пережил здесь. Отсюда он с Фоти бежал той тревожной и счастливой осенью. Теперь, как говорит принц, все пошло в тартарары, пропала, без сомненья, и единственная, может быть, маленькая, слабенькая надежда хоть когда-нибудь вернуться (и он снова мысленно указал наверх).

Когда вышли из дворца и принц сел на своего скакуна, он, вероятно, вспомнил, что любимому синэтеру не дал еще последнего напутствия перед разлукой. Подозвал Дениса к седлу.

— Скажу на прощанье. Уж очень ты, брат, склонен ко всепрощению, к абстрактной любви. Это излишне. Ничего не забывай, никому не прощай.

А на розовом небе какого-то мыльного цвета после многодневных увертюр и прелюдий взошла наконец пресловутая звезда. Хвоста как такового у нее не было, а сама она была словно блестящий осколок зеркала в тусклом закате. Люди, остолбенелые, молчали, кто положив руку на сердце, а кто на уста.

Послушаем теперь нашего любимца, которого мы совсем забыли, нашего умницу Никиту Акомината. Он купил, наконец, на братнины денежки себе домик на Сфоракии и, уединившись, знай пишет себе и пишет.

«Явление этой звезды имело в человеческом мире последствия неисчислимые. Все от мала до велика словно взбесились (синэкзоргико) — царства набросились на царства, народы на народы, которые испокон века во взаимной дружбе жили. Брат поднял руку на брата, сосед на соседа, а в одном селении, страшно подумать, дочь убила мать! И адская та звезда с небес взирала презрительно на людской наш муравейник и только что не улыбалась!»

Глава восьмая ЦАРЕВНА-ПЛЯСУНЬЯ

1

Высоко в небе кувыркается и поет вольный жаворонок. Небо блекнет, а степь выцветает от палящего солнца, вся она полна проплешин, бурые пригорки перемежаются седыми кустиками ковыля.

Поет вольный жаворонок, упивается простором и воздухом, то уносится в такую высоту, что голос его перестает быть слышен, то возвращается, трепеща и ликуя. Невдомек ему, что коварный коршун исподтишка пробирается низом со стороны моря. Выжидает своего часа, сторожит.

Конники проносятся по проторенной тропе вдоль морского берега. Вытянувшись цепочкой, они скачут на Амастриду, трепещут у них на пиках пестрые флажки.

Денис вспоминает, как год назад или побольше, где-то, правда, южнее этих мест, там, где у края степи синие кулисы лесов, они пробегали с Фоти, словно дикие аборигены, хоронились на деревьях и в ямах. И боялись друг друга, и тянуло их друг к дружке. И теперь Фоти с ним, но едет она на двухколесном лафете от катапульты. И жилище ее теперь гроб черный, свинцовый. За одну ночь склепали его умельцы-халкопраты, а бальзамом налили фармацевты из Влахерн.

Душа болела непрерывно и до того уж отупела, что и дивная песнь жаворонка не трогает, а от нее и суровые пафлагонские ополченцы размякли, сняли шлемы, стащили потные подшлемники и, опустив поводья, идут-бредут себе, кто на конях, кто спешившись, щурятся на солнце.

Нет, тысячу раз прав Андроник — нельзя размягчаться, невозможно быть абстрактно добрым в этом мире жестокости. Десница правды должна держать оружье наготове. А как бы это смоделировалось там, наверху, хотя кто знает, где в диалектике верх, где низ?