Византийская тьма

Флот отвели, и он качался на рейде, выворачивая кишки равно и подневольным гребцам, которых не расковывали ввиду близости противника, и морским волкам навархам. По чьему-то недосмотру самый большой дромос «Афинаида», красу и гордость всех морских парадов на Босфоре, вдруг швырнуло не в ту сторону, и он, как скорлупу, раздавил «Олимпиаду», другой большой дромос.

Это внесло много развлечения в однообразную морскую жизнь. Чиновники, исцелившись вмиг от морской болезни, галдели так, что разбудили чаек, притулившихся в расщелинах скал. Нептун ревел не уставая.

Главный наварх приказал для прояснения обстановки поджечь старенький кораблик, предварительно, конечно, выведя оттуда людей, даже подневольных гребцов в цепях. Корабль запылал как свеча, заметались тени, усиливая хаос волн. Море кипело, как апокалиптический суп, в котором варились этажерки дромосов.

В рубке флагманского корабля светильники горели, но приглашенные к столу уже валялись на полу и по лавкам, не в силах поднять головы. Над ними возвышался ликующий Ангелочек, хотя и вцепившийся в штормовой поручень, но в другой руке твердо державший адмиральский жезл.

— Смотрите на меня! — призывал он, хотя призывать уже было некого, все валялись. — Оказывается, морская болезнь на меня не действует! Какой я выносливый, какой я удалый! Да поднимитесь же, несчастные! Море — это отлично!

И все было бы для него «каллимера» (о'кей!), если бы не тревожащий страх сицилийцев: где они сейчас таятся в потемках адской этой кухни с косматыми львами на вымпелах?

А тучи скребли ночную тьму, выглаживая море, и вырастали до гигантских размеров. Вот не то голова овна величиной с гору маячит во мраке, не то диавольский единорог пытается, как на пику, надеть многоярусные корабли. А свист, свист, словно все омфалы из преисподней, и все полифемы из горных пропастей, и все мурины запечные дуют и свищут в дырявые зубы, щеки раздувают до размеров гигантских пузырей.

Буря коверкает пространство и гонит его по безумию тьмы, вся земля под ней и море как географическая карта, острова меняют свою форму, заснувшие в расщелинах дубов вурдалаки вдруг ощущают себя на дне могил, и уже не они из кого-то, а кто-то из них готовится выпить сок.

На пристанях столицы буря, пользуясь невидимостью своих сил, хватает корабли, казалось бы надежно заякоренные и закрепленные, и ударяет их друг о друга, как детские хлопушки. С хохотом несутся ведьмы-стригги, одежды у них из ветра, а волосы из холодных струй.

— О-хо-хо! — крестится сторож. — А каково-то сейчас нашим морячкам в открытом море?

Слуги спешат закрыть окна дворцов крепкими ставнями, их тут же срывает, а они тоже боятся стригг и муринов, не надеются уже на силу молитвы, почти каждый византиец знает тайные заклинания и носит ведьмовские амулеты. «О Вельзевул!» — думает он, со страхом вспоминая и о Христе.

Далеко за полночь, а в особняке в квартале Виглы не спит никто. Этот особняк или небольшой дворец — ими полна столица Византии, которая обычно славится своими гигантскими Юстинианами и Влахернами, а небольших дворцов в ней гораздо больше, — этот особняк, его на свадьбу дочери пожаловал теперешний император Андроник Комнин.

Владелица особняка, принцесса Эйрини, сидит без сна на ковровом ложе со множеством подушек, горничная Лизоблюдка то и дело подает ей успокоительное — отвар мяты, настой мауны.

— Боже, Боже! — кается Эйрини. — Зачем я дала согласие отцу, зачем я его отпустила в это адское море? Ну какой из тебя моряк, мой Ангелочек, мой нежный, где ты сейчас?

Лизоблюдка холит госпожу, гладит ее, заботливо укрывает, и весь дворец не спит, жалеет свою блеклую повелительницу, которая не повысила голос ни разу ни на кого. И все в страхе прислушиваются к ветру, который мощно давит на ставни, к свисту, который как предсказание бед неисчислимых. Старики не запомнят такой бури в Византии!

Наконец к утру свистопляска ветра превращается в ровное гудение и мощное давление несущегося урагана. У кого дома покрепче и запоры понадежней, даже ухитряются заснуть — день забот-то впереди! Но только не в особняке на улице Виглы, где все сидят притулившись и чего-то невероятного ждут.

И это невероятное приходит вместе с первым проблеском наступающего дня. Сквозь ровное гудение урагана внизу, в подъезде, слышится робкий и настойчивый стук.

— Это он! — первая встрепенулась Лизоблюдка.

— Это он… — признала бледная принцесса. В доме по-прежнему никто не спит: от привратника до кухонного мужика, но никто не решается пойти открыть, хотя стук все настойчивее и сильней.

— Пойди, открой, — велит принцесса Лизоблюдке.

— Ой, нет, ой, нет, — трепещет наперсница. — А вдруг это не он, а какой-нибудь мурин запечный?..

Тогда Эйрини поднимается с коврового ложа о двенадцати подушек, ей дают пергаменный фонарик со свечой и она, охая и плача, спускается по парадному мрамору под аккомпанемент требовательного стука. Железки запора гремят, к ним прислушивается присмиревшая челядь, свирепый ветер давит на дверь, не дает ее распахнуть. Наконец дверь открылась и стало видно, что это все-таки — он!