Визариум. Проникновение миров

Скрип, визг… и звук скользит, соскальзывает в озеро. А он не может поделать ничего. Когда над «Крайном» сомкнулись тёмные воды, ночь пошла зыбью – ну точно морозный воздух.

Не в силах опустить взгляд, Алеш просто смотрел на звезду.

Она возвещала о новом мире и божьей благодати.

Милостью господа всегда наступает май, даже после длинной и тяжкой зимы, даже если наперекор порядкам самая долгая ночь в году – в марте, а не в декабре. Несколько недель Алеш метался, у него были жар и лихорадка, а об остальном и говорить не хочется. Его отчего-то поместили в высоком небоскрёбе с шипастой короной, под самой крышей даницкого мира. Были дни, когда хотелось раскроить себе голову об эти стены – с бледными обоями в вертикальную полосу и синей линией под потолком. Не вышло. Всё время за ним кто-нибудь да присматривал, ласковые женские руки укладывали его, гладили лоб, лицо, плечи, успокаивали и убирали слипшиеся волосы.

То могла быть Марта Повиц, а может, студентка эта, Ягорлыцкая? А может… Нет, не может. Эта наоборот – выжила и стояла в шеренге тех, кто не давал автобусу проехать.

Но весна всё равно пришла. Сперва город укрылся первой зеленью, и каждое дерево не шелестело – рукоплескало гулякам. Асфальт льнул им под ноги. Алеш видел это с высоты задранных к самому Раю окон.

А потом, с наступлением мая, явился патер: тот самый, из телевидения.

Застыл в дверях и зачем-то спросил:

– Господин Барда?

– Алеш Барда. Но вряд ли господин. – Чувствовал он себя сносно, но только час назад получил очередной укол.

«Укол» и «господин» – видите ли, эти слова не очень вяжутся друг с другом.

Патер обезоруживающе улыбнулся. Затем он подошёл и сел подле кровати. Молча. Алеш отложил книгу и опустил ноги на пол.

– Да что вы! Лежите. Лежите, как вам удобно!

Алеш опёрся на подушку локтем и совсем немного расслабился. Очень долго они разглядывали друг друга. А патер всё-таки славный человек… кажется. Лицо у него открытое, молодое, смешливое, и в уголках глаз спрятались морщинки.

– Что там? – хрипло спросил лейтенант.

– А знаете, там хорошо! – подумав, ответил священник. – Люди ко всему привыкают, даже к войне, а ведь война – это Ад на земле. Не может человек постоянно жить в страхе.

Голос едва повиновался, и Алеш выдохнул:

– Обманываете? Чтобы я чувствовал себя спокойней? – Но патер пропустил возглас мимо ушей.

– Даже к войне, – глухо повторил он. – Положа руку на сердце, в этом стыдно признаться, но и мне нравится, что получилось. Только я думаю, вы хотите услышать что-то более конкретное. Вы спрашивайте!

– Президент-фанатик.

– Фана… а-а-а, вы про Лазара! – Патер усмехнулся. – Он просидел одиннадцать дней. Знаете, как бывает? Настоящему президенту, старому прожжённому шакалу, на смену приходит мелкий жулик и вор, а потом – фанатик, это вы верно говорите! А сейчас у нас женщина. Бухгалтер. Для неё дело чести свести всё до гроша, она привыкла не нарушать ни одного правила и ни одной инструкции. Так мы и варимся в своём соку.

«Варимся».

Это слово больно царапнуло Алеша. Ришо, вот кто всегда верил в лучшее. Как он сейчас? Скорее всего, приходил, но в ту пору полицейский метался в бреду, остались лишь смутные образы. Как знать, что сейчас думает Ришо, быть может, он наоборот, ходит сычом – для Алеша всё изменилось в миг, когда со дна озера подняли Мира, и тот улыбнулся отцу, и в глазах его светились любовь, и бесконечная милость, и понимание.

Мир, впрочем, приходил лишь изредка. Но зато чувствовал всё – и навещал ровно в те мгновения, когда тьма сгущалась.

Лейтенант бросил взгляд в высокие окна. Прищурился.

– «Стыдно признаться». Вы сказали «стыдно признаться»? – по привычке он начал выспрашивать.

Священник потупился.

– Мне сложно это объяснить, сын мой. Это и в самом деле сложно. Мы ведь… за всю историю не было года столь безопасного и процветающего, и даже… по-своему счастливого. Знаете, на воскресную службу приходят толпы набожных даничан! Я вижу в их глазах надежду. Поначалу они боялись, но на самом деле одобряют. Мы по природе своей не злы, мы верим, что с нами такое не приключится.

– Се, гряду скоро, и возмездие Моё со Мною, – проговорил Алеш.

Патер печально улыбнулся. Ну почему, почему в его взгляде столько сострадания? Даже нет – жалости!

– Но всё же мне стыдно. – Священник замялся. Затем он покрутил свой крест. А потом заговорил, но только не для Алеша, а для себя, опустив глаза, время от времени разглаживая чёрное одеяние на коленях.