Визит

— Хуже, не хуже, — возразил критик, — вы скажите: вы хорошо играете? А?

— Хорошо? — еще больше удивился Мишель. — Почему же нет?..

— Ну, как же, — погрозил критик авторучкой, — а знаете ли вы вообще, что должно выражать каждое исполнение словацкой народной песни?.. Оптимизм, остроумие, юмор, задор, бодрость и темперамент, даже если это грустная песня.

— Возможно, вы правы, — заявил Мишель. — Ну что же, значит, я играл плохо…

— Вот видите, — улыбнулся критик, — как быстро вы меняете свое мнение…

— Тут ничего особенного нет, — сказал Мишель, — смена мнений шокирует только профессиональных философов, которые вынуждены оставаться дураками, исходя из своих школярских принципов, чтобы не лишиться куска хлеба… Честь имею…

— Подождите, подождите, — вскочил с места глава города. — Господа, — обратился он просительно к критикам, — музыкант, в самом деле, играл не так плохо… Не могли бы мы его…

Критики снова пошептались, полистали блокноты и принялись отчаянно между собой-спорить. Глава города смотрел то на одного, то на другого, то улыбался, то хмурился… Большим носовым платком он неустанно вытирал лоб. Наконец критики угомонились и самый старший из них согласно кивнул головой. Глава города довольно захохотал…

— Садитесь тут, позади жюри, — приказал он Мишелю, который в нерешительности стоял на краю сцены.

После слов главы города он быстро поблагодарил всех поклоном и мелкими шагами, почти на цыпочках, обошел жюри и устроился позади всех в кресле.

Глава города достал сигареты и предложил критикам. Все взяли и закурили разом, и глава города с ними. Он раза два затянулся, выпустил дым…

— Я попросил бы того, — начал он, — кто добивается места альтиста, приблизиться…

На этот раз ждать пришлось совсем недолго. Коротко остриженный мужчина с бородой, одетый в какую-то тунику, уже карабкался на сцену.

— Дворянин? — спросил строго глава города.

— Нет, — ответил мужчина басом.

— Это хорошо, — успокоился глава города. — Ваше имя?

— Эмпедокл…

— Эмпедокл? — всполошился глава города. — Уж не греческое ли это имя? — Он, казалось, очутился в затруднительном положении.

— Вы правы, — ответил Эмпедокл. — Но какое это имеет значение для интерпретации народных песен?

— Ну, знаете, — возмутился глава города, — мы обязаны считаться с общественным мнением…

— Это инертность мышления отдельных лиц, — оскорбленно произнес Эмпедокл.

Он был мне симпатичен, и, хотя я терпеть не могу вмешиваться в общественные дела, тут я не выдержал.

— Вы делаете глупость, — выкрикнул я, — если вы дискриминируете этого человека только из-за его греческого имени!..

— Однако, гражданин, — накинулся на меня глава города, — ведь, насколько мне известно, у вас нет никакого музыкального образования… И не стоит вам вмешиваться в то, в чем вы не разбираетесь… И наконец, никто тут не собирается никого дискриминировать…

Но мое замечание, по-видимому, подействовало, так как глава города улыбнулся бородатому человеку.

— Сыграйте нам какую-нибудь народную песню, — предложил он ему, заговорщически подмигнув.

Эмпедокл кивнул и стал играть… Мало кто слышал такую игру, это была удивительная игра, поэма горя, глубокий пессимизм из-за мучений, которые претерпевает каждый достигший вершины эволюции вид; в его исполнении был и оптимизм, и остроумие, и юмор, и задор, и бодрость, и темперамент; в его исполнении была и таинственная вражда, и познанное разочарование, и безоглядное любопытство… Перед нами стоял артист…

Когда он кончил, многие плакали, а некоторые смеялись от радости… Критики молчали, очарованные, не находя слов. Будто сговорившись, они все разом закивали головами. Эмпедокл, однако, не обратил на них никакого внимания, и, пока он шел к креслам позади жюри, его провожал радостный шум зала.

— Нам нужен еще контрабас, — сказал после долгого молчания глава города, он вынужден был кричать, чтобы перекрыть шум в зале.

— Музыкант здесь, с инструментом! — выкрикнул сразу же кто-то в задних рядах, будто только и ждал приглашения главы города.

— Подойдите! — потребовал он.

На сцену взошел высокий мужчина, с длинными черными волосами, с еще более длинными остроконечными усами. Инструмент подчеркивал элегантность его движений.

— Меня зовут Сальватор, и я иногда играю на контрабасе… — начал он. — Однако, до того как я начну играть, я должен вам изложить свои взгляды на музыку и музыкантов. Нет ничего более далекого от искусства, ничего более пустого, чем музыка… И я не знаю более безумных людей, чем музыканты, ибо они ошибочно думают, что музыка выражает мир…

— Что вы говорите! — воскликнул, не сдержавшись, один критик.

— Не огорчайтесь, уважаемый, — обратился к критику Сальватор, — ваше положение еще хуже; кто-то сказал, что в критиках искусства есть, возможно, и то, что в произведениях, а может быть, и что-нибудь другое, и потому они опасны… А к музыкальным критикам это относится втройне…

— Вы пустомеля! — прервал его глава города, — усмехаясь в усы. — Лучше сыграйте что-нибудь…

— Я этого очень не люблю, — сказал Сальватор.

— Так зачем же вы сюда пришли?

— Хочу подработать на табак. А вообще-то я скульптор…