Визит

Горячий ужин благоухал под носом у Ярнача. Мать принесла хлеб и остановилась рядом с сыном.

— Ты, говорят, в луну стрелял, разбойник эдакий, — сказала мать сыну.

— А кто это вам сказал?

— Кто сказал, тот сказал, — ответила мать. — Но ты мне поверь, добром не кончится, если будешь таким своевольным, как отец!

Ярнач отложил ложку, хотя есть еще не кончил. И выбежал в сени. Всей тяжестью он оперся о косяк и всхлипнул.

И первый раз в жизни ему по-настоящему полегчало.

Он вернулся на кухню, сел за стол, взял ложку и стал есть. И когда сделал первый глоток, то снова почувствовал себя счастливым.

Мать подошла к окну, посмотрела на луну и вздрогнула. Она стала торопливо опускать штору.

— Надо закрыть окно, — сказала мать. — А то она сюда смотрит.

Из книги «Трижды улыбающийся любимчик»

«TROJÚSMEVOVÝ MILÁČIK», 1973

ТРЕТЬЯ ОХОТА, ИЛИ ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ МАЛИНЦА?

В сентябре, когда так легко вдыхать прохладный горный воздух и таким близким кажется желание осуществить свои надежды, солнце заходит около шести.

После целого дня работы на картофельном поле и на строительстве нового дома шурин зашел за Марако.

— Ну что, пойдем? — спросил он.

— Куда?

— Как куда? — Шурин развел недоуменно руками. — В лес, конечно, на охоту.

Марако глубоко вдохнул воздух, наслаждаясь запахом розмарина.

— Пойдем, — согласился он. — Вдвоем, что ли?

— И кум придет, — сказал шурин. — Одевайся тепло, спать будем в сторожке или в сенном сарае. Сейчас пять часов, — взглянул он на часы, — в полседьмого я тебя кликну.

Марако сперва напился молока прямо из подойника, потом перерыл весь хлам в дедовском доме. Он нашел и теплые сапоги, и длинные отцовские подштанники, и старый свитер, и подбитую мехом куртку. Он оделся, обулся; в потертый, когда-то синий рюкзак он положил кусок сала, две буханки хлеба, головку чесноку и соду, потому что знал: после вечерних посиделок, если он немножко выпьет, у него может начаться изжога. Он положил еще в рюкзак длинный, остро отточенный нож и электрический фонарик. Потом остановился посреди кухни, подумал: в таком наряде не то, что на охоту, а и прямо в рай можно отправляться. Отец, который до той поры молча наблюдал за ним, вышел. Однако сразу же вернулся улыбаясь.

— Возьми эту палку, — сказал он, подавая палку Марако, — она из грушевого дерева с металлическим заостренным наконечником. Будет тебе обо что опереться. Ну, смотри, не потеряй. Она у меня уже больше двадцати лет. И шапку возьми, чтобы сено в голову не набилось…

Марако взял старую, тяжелую, засаленную шапку, пахнущую коровником, нахлобучил ее на голову и стал рассматривать палку. Это была прекрасная палка, отшлифованная временем, легкая и крепкая. Она прямо сама в руку просилась. А на набалдашнике Марако заметил инициалы: В. Ф.

— Говоришь, она у тебя больше двадцати лет? — спросил он.

— Конечно.

— А что, тебе ее кто-нибудь подарил?

— Ну, зачем же? — спросил отец.

— А вот тут, — показал Марако, — буквы В. Ф. Ведь это не твои инициалы.

Отец засмеялся.

— Твоя правда, — сказал он. — Это не моя палка, хотя она у меня и давно… Когда я еще работал на железной дороге, я нашел ее на станции… Она там валялась полдня, наверное, ее кто-нибудь забыл… — Он еще хотел что-то добавить, но тут уже появились в дверях шурин с кумом. Во дворе, у них за спиной, подвывали в унисон их собаки, словацкие гончие.

— Ну, готов? — спросил шурин и, когда оглядел как следует Марако, не удержался от усмешки.

— Ну да, — сказал Марако.

Еще раньше, чем выйти, и он оглядел этих двоих. Охотничий костюм на них сидел неуклюже, на шее висели патронташи и полевые бинокли.

— Ну, пошли.

И они двинулись. Уже стемнело. Ночью, стоит только потерять дорогу, идти плохо, и нет никакой уверенности в том, что идешь куда надо. Не видать ни травы, по которой шагаешь, ни муравейника, на который натыкаешься, ни рыжиков и шампиньонов, на которые наступаешь; и понятия не имеешь о рытвинах и ямах, которые подстерегают тебя, и очень плохие помощники твои пять чувств. Приглушенные звуки издалека чаще, чем всегда, нарушают тишину.

Внезапно показалась луна. Они едва не испугались. Лес перед ними еще больше потемнел. Кто, кроме зверя, может привыкнуть к лунному свету? Но они трое через некоторое время приноровились, и свет стал помогать им, и они пошли быстрее.

Впереди черным провалом простирался лес.

Они к нему приближались.

Нужно было ступать осторожно и стараться затаить дыхание, а главное — слушать. Первые деревья протянули свою хвою над их головами.

Они не прошли еще и полкилометра, как услышали трубный звук. Это трубил олень-самец, и их точно приморозило к месту. Собаки тихонько заскулили и в страхе прижались к их ногам. В лесу бесновался гон.

Шурин достал рожок и затрубил. Собаки стали кусать поводки, но сразу же замолчали. Олень ответил. Скоро в зарослях послышался топот копыт, который затих в ельнике. Это олениха.

— А, черт! — облегчил душу шурин.