Визит

Тучи-грозы,
унесите слезы.
Пусть их коршуны пожрут,
и пусть коршуны умрут!..»

Это такое колдовское заклятие по способу Пахо, которое если и не поможет, то и не повредит. Конечно, нельзя утверждать, что Пахо верил такой чепухе, как колдовство. У него было время убедиться, что хороший кулак во много раз действеннее. Возможно, школа, которую Пахо посещал несколько зим и лет, не возражала бы особенно против обращения к тайным и высшим силам, но Пахо предусмотрительно позабыл весь школьный балласт и остался мудрым. Однако от школы ему запомнилось несколько латинских изречений, которыми в веселую минуту он изумляет своих товарищей. И его товарищи пугаются, как черти, когда он поражает их слух такими словами, как «Nomina sunt odiosa» («Имена возбуждают огорчение»). В смысле этого изречения он и поучает их, чтобы они не только при различных шалостях и дозволенном распутстве не поминали имя божье всуе, но прежде всего не поминали нигде на людях, во сне или при паромной переправе на другой берег реки имена тех, кого только что справедливо наказали, а пуще всего тех, кого только наказать собираются. Ибо этим они не только огорчают некоторых людей, но одновременно и лишают себя по крайней мере половины успеха. «То, что нас и остальных ждет, — вбивает он в головы своих людей, — мы обязаны хранить в тайне». Пахо привык и хвалу воздавать по-латыни. Если он случайно заметит, как Рып Большая Нога бросил нож точно в назначенную мишень, он говорит ему не что иное, как «Non plus ultra»[3]. И Рып Большая Нога рад, будто ему золотой дали. Перед набегом на панское имение, когда уже все продумано и проверено, когда предусмотрено все, что могло бы помешать успеху предприятия, и когда остается только выскочить из-за укрытия, тогда Пахо привык, размахивая мечом над головой, кричать во все горло: «Nolens volens» («Эх, была не была!»). От этого возгласа люди Пахо бросались на панский дом с такой охотой, как после трехсот граммов сливовицы. Они уничтожали и жгли все, что видели перед собой, ломали все, что им попадалось под руки, подстрекаемые толпой малоземельных крестьян и голи перекатной, которые после фронтальной атаки набрасывались на дом и растаскивали то, что от него оставалось, по камушку, по бревнышку от подвала до чердака. Не всегда такая бессмысленная трата сил и уничтожение вещей, некогда имевших художественную ценность, были Пахо по душе, но что было делать, когда он сам столкнул камень с горы. Он мог только постараться схватить самый прекрасный гобелен, чтобы его эта голь не разодрала на онучи. Статуи и статуэтки, бронзовые, мраморные, изредка попадавшиеся золотые, он приказывал сносить в большую пещеру. И в заключение обстрелянные в схватках разбойники Пахо пели песню, которую он сам для них сложил и заставил выучить наизусть:

Покрылась льдом река,
скользить нам неохота,
пройдут года, века,
и кости из болота
достанет археолог,
а, может быть, геолог,
оттает троглодит
и сильно засмердит!

Спев песню, они ели, пили, крепко засыпали, чтобы на другой день проснуться под бременем новых тягот.

Все экспедиции, которые предпринимали Пахо и его сотоварищи, оказывали большое влияние на мышление задавленного бедностью народа, который становился все смелее и смелее, отказывался выполнять феодальные повинности, уничтожал панское войско, и кое-где случалось, что и без ведома Пахо нападал на панские имения и разорял их. Бунты крепостных настолько участились, что император вынужден был послать в Липтов многочисленные воинские части, вооруженные мушкетами, пушками и усиленные отрядами легкой кавалерии. Это были плохие времена для Пахо и его дружины. Им пришлось спрятаться в самых темных уголках среди неприступных скал. Они ютились в сырых пещерах, их мучил ревматизм. Им приходилось тратить свои запасы, чтобы выдержать осаду, и каждый, для того чтобы время бежало быстрее, придумывал себе собственную забаву. Один вытачивал красивые палицы, другой — черпаки, деревянные ложки, пасхальные трещотки. Кто охотился на лесных зверей, кто собирал ягоды. Двое отравились грибами и еле-еле очухались. Некоторые помоложе каждый вечер спускались в долины к своим зазнобам, а утром приносили самые свежие новости. Пахо в какой-то задумчивости предавался фантазиям, а возможно, это были просто галлюцинации. Он лежал на спине на бараньем кожухе, и перед его глазами мелькали цветные видения. Ему виделось: