Визит из преисподней

Но увы! Чувство это покинуло меня очень и очень быстро — как только после третьей или четвертой остановки моя рельсовая колымага стала как вкопанная в хвосте длиннющей вереницы таких же колымаг. Минут пять я еще переминалась с ноги на ногу в дурацкой надежде, что, может быть, пробка скоро рассосется. Затем плотные ряды моих товарищей по несчастью начали редеть, и я поняла, что мне тоже пора — если, конечно, я не хочу провести в компании Семена Пфайфермана всю ночь. Пока я пробежала три квартала до остановки автобуса-экспресса, пока я его дождалась, а потом поняла, что придется дождаться второго, ибо лезть в первый было равносильно самоубийству; пока вытряхнулась из этой «Ходынки на колесах» в нужном мне месте и разыскала нужный мне дом… Одним словом, когда я стояла на четвертом этаже перед стальной дверью с номером 48, но почему-то без глазка, мои часы показывали уже 20.35.

Тем не менее я испытывала некоторое удовлетворение: кажется, мне удалось не привлечь к себе ничьего внимания. Я не стала приклеивать себе в кустах фальшивую бороду и усы, так как в этом случае, думаю, результат был бы прямо противоположным желаемому. Но лавочки перед всеми четырьмя подъездами оказались, как ни странно, пусты. (Должно быть, в это время шла какая-нибудь «Санта-Барбара», я в этом не спец.) Только в отдалении, на спортплощадке, ребята лупили в футбол, но им я была глубоко до фени. И в самом подъезде, и на огромных лестничных пролетах (лифта здесь не было) я тоже никого не встретила.

Мой звонок остался без ответа. Обождав, я повторила его — и с тем же результатом. Мне это совсем не понравилось: не хватало еще, чтобы Сему Пфайфермана тоже похитили прямо у меня из-под носа! Я решительно взялась за металлическую ручку, и… дверь легко приоткрылась: она была незаперта! Я толкнула вторую, обитую черным дерматином, но с ней мне повезло меньше — закрыта. Ну, Семен Яковлевич! Уснул, что ли, дожидаясь меня?

Я дала подряд три коротких, но настойчивых звонка, однако и после этого за черной дверью не послышалось никакого шевеления. Но мне показалось, что я улавливаю негромкую музыку, а через щели на темную лестничную клетку пробивался приглушенный свет. Должно быть, Пфайферман крепко спал.

Мне понадобилось минуты три, чтобы с помощью пилки для ногтей отжать «собачку» примитивного английского замка. Хорошо, что это была только «собачка», а то пришлось бы шарить в темном подъезде в поисках подручных средств: я была настолько окрылена предстоящей удачей, что даже не захватила ровно ничего из моего «набора начинающего взломщика».

В просторную прихожую с высоким потолком свет и музыка лились из распахнутой двери справа. В поле моего зрения попали еще одна закрытая дверь, прямо по курсу, и коридорчик, уходящий влево — должно быть, к кухне и санузлу.

— Семен Яковлевич! — обратилась я к раскрытой двери, не забыв сначала плотно притворить наружную, металлическую. (Привлекать внимание нам ни к чему.)

Ответом мне был лишь задушевный голос Фрэнка Синатры…

Прикрыв и вторую дверь — так, что «собачка» снова защелкнулась, — я сделала несколько неуверенных шагов вправо и остановилась на пороге комнаты. Это была, судя по всему, приличных размеров гостиная. Обстановка же, насколько позволял судить мой моментальный, «фотографический» взгляд, была не просто приличной — она была почти роскошной. Более неспешный обзор я решила отложить на потом, так как сразу от порога увидела объект моих устремлений: метрах в трех от меня, рядом со своим «старшим братом» — диваном, спинкой к двери стояло итальянское велюровое кресло. А над спинкой виднелась блестящая лысина, окаймленная некоторой толикой темновато-седоватых волос. Согласно моим сведениям относительно внешности хозяина этой квартиры, эта лысина могла принадлежать именно ему. Поэтому я решительно двинулась вперед:

— Семен Яковлевич! А Семен Як…

Остаток его отчества застрял у меня в горле. И было от чего! Семен Яковлевич не мог ответить мне, а тем более — открыть дверь. Он был мертв.

Он был не просто мертв. Он был ужасен! В детективах любят описывать трупы задушенных людей: синее лицо, вывалившийся язык… и все такое прочее. Но уверяю вас: реальная картина во много раз красочнее! Настолько, что даже в нашем «великом и могучем» вряд ли найдутся достаточно сильные слова для описания этого кошмара… Я в таких делах не новичок, но в тот момент была просто уверена, что отныне через мое горло ничто не сможет попасть внутрь меня — только в обратном направлении!

Пфайферман сидел в кресле, вцепившись скрюченными пальцами в мягкие подлокотники, уронив голову на грудь и набок. На нем была белая легкая рубашка с короткими рукавами, светлые летние брюки и домашние шлепанцы. Ожидая незнакомую женщину, то есть меня, бедняга даже повязал галстук — бежевый с золотистой «искоркой»… Надо ли говорить, что именно он и захлестнул шею жертвы смертельной петлей? Удавка врезалась так глубоко, что я даже не сразу заметила ее. Верхняя пуговица рубашки была выдрана «с мясом» и валялась на ковре рядом с трупом.