Визит к Минотавру

– Слушайте, не гений, вы о чем сейчас думаете? – спросил Халецкий.

– Ни о чем. Мне сейчас думать вредно. Я сейчас стараюсь стать запоминающей машиной. Вот когда все зафиксирую в памяти, тогда начну думать.

– Неужели вам никогда не надоедает оригинальничать? – раздраженно спросила Лазроза.

Я удивленно посмотрел на нее, потом засмеялся:

– Леночка, а я ведь не оригинальничаю. И не я это придумал. Еще много лет назад меня учил этому наш славный шеф – подполковник милиции Шарапов.

– Чему? Не думать?

– Нет, в первую очередь запоминать. Я должен сейчас сразу и навсегда запомнить то, что пока есть, но может исчезнуть или измениться…

– Например?

– Так не например, а конкретно: существует несколько неоспоримых, раз и навсегда установленных правил. Запомнить время по часам – своим и на месте преступления, даже если они стоят. Это первое. Затем – осмотр дверей, целы ли, заперты, закрыты, есть ли ключи. То же самое – с окнами. Установить наличие света. Посмотреть, как обстоит с занавесями. Проверить наличие запахов – курева, газа, пороха, горелого, духов, бензина, чеснока и так далее. Погода, это почти всегда важно. При всем этом ни в коем случае нельзя спешить с выводами – ответ на задачу всегда находится в конце, а не в начале. Ну и, конечно, ни в коем случае нельзя давать вовлечь себя в дискуссию зевакам…

Лаврова долго смотрела мне в глаза, потом негромко спросила:

– Последняя из этих МУРовских заповедей – для меня? Я снова перевел взгляд на улыбающуюся королеву, затем поднял голову:

– Перестаньте, Лена. Я вас старше не только по званию. Я вас вообще старше. И гораздо опытнее. И все равно очень многого еще не знаю. И когда меня, как котенка, тычут носом, я не обижаюсь, а учусь. Во всяком случае, стараюсь не обижаться. По-моему, это единственно приемлемая программа для умного человека…

– Поскольку вы не только старше меня вообще, но и по званию, будем считать, что вы меня убедили, – пожала плечами Лаврова.

– Ага, будем считать так, – сказал я, сдерживая злость. – Я точно знаю, что это самая лучшая позиция убеждения.

– Несомненно, – подтвердила Лаврова. – Правда, с этой позиции убеждение уже иначе называется…

– Вот и прелестно, – согласился я. – Начните выполнение моего приказа с общего осмотра и составления плана места преступления…

Лаврова с ненавистью посмотрела на улыбающуюся королеву и пошла в кабинет. Я сказал ей вслед:

– И про заповеди не забудьте… Халецкий не спеша проговорил:

– – Если мне будет позволено заметить, то обращу ваше внимание, Тихонов, на то, что я, в свою очередь, старше и опытнее вас.

– Будет позволено. И что?

– Что? Что вы не правы.

– Это почему еще?

– В своей молодой, неутоленной жизненной сердитости вы ошибочно полагаете, будто через несколько лет, когда Лена станет опытным, зрелым работником, она будет с душевной теплотой вспоминать о строгом, но справедливом и мудром первом учителе сыска – Станиславе Тихонове…

– Не знаю, возможно. Я как-то не думал об этом.

– Так вот – нет. Не будет она с душевной теплотой вспоминать о вас. Она будет вспоминать о вас, как о нудном и к тому же жестоком субъекте.

– Ной Маркович, неужели я нудный и жестокий субъект? С вашей точки зрения?

– Вас же не интересует, что я буду думать о вас через несколько лет. А сейчас, будучи гораздо старше и опытнее, как вы говорите, – вообще, я полагаю, что через плотину вашего разума регулярно переливаются волны молодой злости и нетерпимости. Будьте добрее – вам это не повредит.

– Может быть, может быть, – сказал я.

– Так что вы думаете насчет портрета? – спросил Халецкий.

– Я думаю, что где-то здесь поблизости должен валяться гвоздик, на котором он висел.

– Я тоже так думаю, – кивнул Халецкий. – Портрет вор не сбросил -он, видимо, только трогал его, гвоздь выпал, и портрет упал…

Мы давно работали вместе и умели разговаривать кратко. Так люди выпускают в телеграммах предлоги – для экономии места, только мы выпускали целые куски разговора, и все равно хорошо понимали друг друга.

– Ной Маркович, а вы сможете собрать осколки? – спросил я.

– Я постараюсь…

Халецкий стал распаковывать свой криминалистический чемодан, который за необъятность инспектора называли «Ноев ковчег». Я напомнил:

– Соскобы крови с пола возьмите в первую очередь. Халецкий взглянул на меня поверх стекол очков:

– – Непременно. Я уже слышал как-то, что это может иметь интерес для следствия…

Я еще раз взглянул на портрет. Холодное солнце поднялось выше, тени стали острее, рельефнее, и трещины были уже не похожи на морщинки. Косыми рубцами рассекали они улыбающееся лицо на фотографии, и от этого лицо будто вмялось, затаилось, замолкло совсем…

– Не стойте, сядьте вот на этот стул, – сказал я соседке Полякова. Непостижимость случившегося или неправильное представление о моей руководящей роли в московской милиции погрузили ее в какое-то нервозное состояние. Она безостановочно проводила дрожащей рукой по волосам – серым, непричесанным, жидким, и все время повторяла:

– – Ничего, ничего, мы постоим, труд не велик, чин не большой…