Визитная карточка Флота

Юра Ковалев никак не мог взять в толк, чего она хочет.

- Радиограмма... сын... мой Димка... - словно спьяну бессвязно выкрикивала Татьяна.

- Что с вами, Татьяна Ивановна? Успокойтесь, вот выпейте воды, наконец сообразил радист. - Никакой радиограммы мы для вас не получали.

Она приняла из его рук наполненный стакан, с жадностью отхлебнула глоток.

- Ради бога, Юра, пошлите запрос о здоровье моего сына! Он тяжело заболел, я это знаю, я чувствую!

- Но в Москве сейчас полночь, телеграмму вряд ли доставят. Погодите до утра, доктор.

- Пошлите любую, срочную, "молнию"! Иначе я с ума сойду!

- Хорошо, давайте московский адрес.

Спать Татьяна больше не могла, страшилась вновь увидеть ту ужасную желтую пустыню, еще раз услышать рвущий сердце Димкин вопль. Она обреченно брела по тускло освещенному коридору и в конце его чуть не столкнулась с Яном Томпом. Тот едва успел придержать ее своими большущими руками.

- Татьяна Ивановна, что с вами? - озабоченно спросил Ян. - На вас лица нет.

- Извините, Ян, у меня дома, должно быть, случилась большая беда. Такой страшный сон!

- Всего-навсего сон? Какой сейчас день недели? Понедельник? Моя мама говорила: в понедельник сон бездельник. Не берите в голову, ничико не произойдет, честное слово, Татьяна Ивановна!

"Ничико ни произойдет" - только эти три слова остались в сознании Татьяны из всей горячей тирады Томпа, и они подействовали на нее, как струя свежего ветра в застоялой духоте. Она благодарно взглянула на зеленоглазого великана.

- Пойдемте в кормовую рубку, Татьяна Ивановна, оттуда чудесный вид, предложил Ян.

- Но вы только что с вахты, вам отдыхать надо, - возразила было она, но Томп решительно взял ее за локоть.

- Я и так многое в своей жизни проспал, - добродушно рассмеялся он.

Ночь была светлой, через широкие иллюминаторы лунные блики падали на линолеум палубы, расчертив ее, словно шахматную доску, на квадраты. В иллюминатор была видна приподнятая кормовая надстройка, а за ней, на темно-зеленой поверхности воды, как спина неведомого морского чудовища, выгибалась белесая полоса кильватерной струи - следа от винта.

Судно шло под ветром, потому создавалась иллюзия тишины и спокойствия.

Пожалуй, впервые за весь рейс видела Татьяна океан таким умиротворенным, казалось, он устал от собственного буйства и теперь отдыхает, глубоко дыша пологой зыбью.

- Вы знаете, - заговорил Ян. - Самовнушение страшнее морской болезни. Несколько лет назад был у нас в экипаже один слесарь. Умный парень, книжки любил читать, анекдотов знал жуть сколько. Где ни присядет, вокруг него сразу матросы, от хохота переборки дрожат. Так вот втемяшилось как-то слесарю, что не сходится арифметика между его рейсами и рождением дочки. Почернел слесарь, товарищей стал избегать, забился как рак в свою слесарку. Доктор наш - тогда с нами Пал Сергеич плавал, фельдшер по образованию, - целую лекцию прочел слесарю, что, мол, бывают и ранние роды, и поздние. А тот уперся: пока, говорит, она не докажет, что дочь моя, говорить с ней не о чем. Весь рейс самоедством занимался, а пришли домой - списался и больше в море не ходит. Вот до чего самовнушение довело. Совсем как у Некрасова:

Мужик, что бык, втемяшится

В башку какая блажь,

Колом ее оттудова

Не выбьешь...

"Вот и я в такого блаженного мужика превращаюсь, - слушая Томпа, горько размышляла Татьяна. - Правильно, видимо, говорят, что море - не женская доля..."

- Красивая ночь, правда, Татьяна Ивановна? - снова подал голос Ян. В такие ночи рождаются поэты... И вы знаете, я тоже балуюсь стихами... Только по-эстонски.

- Прочтите мне что-нибудь свое, Ян, - попросила Татьяна.

- Но вы же не знаете нашего языка.

- Все равно читайте, я слушаю.

- Хорошо. - Ян на минутку задумался, сосредоточиваясь, пригладил ладонью белесые вихры.

Татьяна слушала мягкие гортанные фразы Томпа, и ей казалось, что это волна накатывается на отлогий галечный берег, потом с шипением откатывается назад, оставляя после себя влажные кружева водорослей, битый перламутр ракушек, ноздреватую янтарную крошку...

- Это стихи о море? - спросила она, когда тот замолк.

- Да, вы угадали. В них говорится о старом шкипере, который вернулся на родину с далекой чужбины, возвратился больным и с опустошенной душой. Теперь он сидит на берегу острова своего детства возле разбитого полусгнившего баркаса, такого же, как он сам, и просит прощения у моря, у неба, у тоскующих чаек, в которых переселились души почти всех его сверстников.

- Это очень грустные, но, видимо, хорошие стихи, Ян. В них есть главное - чувство. Наверное, вы настоящий поэт!

- О, вы слишком великодушны, Татьяна Ивановна! Я давно, с детских лет на море, а моряки - все немного поэты. Вот и я просто моряк и немного поэт.

- Кто-нибудь переводил ваши стихи на русский?

- Я пытался сам, но в переводе теряется вся гармония, слова выходят гладкими, как обкатанная галька...

- Скажите, Ян, как вы написали первое в своей жизни стихотворение? Что побудило вас к этому? Первая любовь или восторг перед чем-то необыкновенным?

- Ни то и ни другое, - застенчиво улыбнулся он. - Как раз все наоборот...