Вкус любви

Я уже представляю ее в священной библиотеке острова Сен-Луи, рядом с непристойными книгами, в которых Месье прячет мои письма. Люди даже не представляют, какие оргии разворачиваются в этом кабинете, которому я приписываю размеры будуара или замка. Великие книги смешивают там свою пыль и сальный запах страниц, тысячи разных понятий сражаются и наскакивают друг на друга, и, начиная с этого вечера, я тоже буду там, с моей маленькой обложкой цвета розовой вагины, от которой еще пахнет типографией и безмятежными фантазиями девочек-подростков.

Но уже одиннадцать, и Месье торопится уйти. Несколько минут, оставшихся у нас, потрачены на поиск его одежды, разбросанной по всей комнате (я не помню такого торнадо, когда он пришел).

— Не грусти, пожалуйста.

— Я не грущу. Просто этого слишком мало.

— Я знаю. Для меня тоже.

Нехотя оторвав от него взгляд, я усаживаюсь на край кровати, делая вид, что ищу что-то в своем компьютере. Месье старательно зашнуровывает ботинки, с серьезным видом, свойственным всем мужчинам, позволяющим представить их в двенадцать лет посреди школьного двора. Затем так же серьезно он выпрямляется, берет свои солнцезащитные очки и, слушая мою болтовню, окидывает внимательным взглядом комнату, опустевшую кровать, смятые простыни. Я уже знаю, что он скажет, вернувшись ни с чем со своей охоты за мелочами, незаметно выпавшими из кармана:

— Пройдешься еще разок перед уходом?

Культовая фраза Месье, закрывающая каждую нашу встречу, а я о ней вспомнила только сейчас.

— Хорошо.

— Спасибо.

Воздух от его передвижений неприятно холодный, почти как на улице. Он доносит до меня поэтические флюиды, мой запах на его дорогой одежде, и я закрываю глаза, будучи на грани обморока. Мне потребовались месяцы на то, чтобы побыть вдвоем с Месье немногим меньше часа, а теперь понадобится вдвое больше, чтобы повторить такой подвиг, и это заранее лишает меня сил.

— У тебя вчера были гости? — спрашивает он, тронув носком ботинка пакет из японского ресторана.

— Подружки.

— Какие подружки? Бабетта и Инэс? — пытается угадать Месье.

— Моя сестра и наши подруги. Люси, Флора, Клеманс.

— Они знают, зачем ты здесь?

Беспокойные брови Месье словно сошли с карикатуры.

— Да, они знают, что я ждала тебя.

— Им известно, кто я?

На секунду я ошарашенно замолкаю: Месье мог допустить, что я ничего не расскажу своим лучшим подругам. Я. Девчонка. Я бормочу:

— Но… разумеется, известно!

— И они знают мое настоящее имя?

Если я скажу ему правду, мне снова придется бессмысленно оправдываться, и из этой перепалки я неизбежно выйду проигравшей. Тогда я решаю солгать:

— Нет. Они называют тебя Месье.

Впрочем, это наполовину правда: они действительно его так называют, отчасти потому, что я, не в силах произносить два восхитительных слога его имени, сама теперь использую только имя своего персонажа.

— Будь осторожна. Ты даже не представляешь, как быстро распространяются подобные слухи.

— Я знаю своих подруг. У них нет никаких точек соприкосновения с людьми твоего круга.

Месье издает долгий-долгий удрученный вздох.

— Всего ты знать не можешь. Это Париж.

— Ты должен мне верить.

«С какой стати?» — могло промелькнуть в голове Месье. Мы бы не стали обсуждать столь болезненную тему, как доверие, если бы я умела держать язык за зубами. Тем не менее он наклоняется ко мне и целует в лоб.

— Мне пора бежать.

Я бросаю на него пронизывающий взгляд. То есть я надеюсь, что он пронизывающий.

— Ну, тогда беги.

Месье направляется к двери.

— Ты хочешь со мной встретиться еще?

— Конечно.

Потом, поскольку я не свожу с него застывших глаз, он добавляет:

— Когда мы познакомились, у меня было меньше работы. А сейчас кризис закончился, дела оживились. К счастью, конечно… — Томный взгляд скользнул от моей шеи к бедрам. — Но иногда к несчастью…

Чувственность, озаряющая лицо Месье, исчезает, чтобы уступить место холодной, хирургической трезвости.

— Но это так.

Я киваю без всяких эмоций.

— А теперь поцелуй на дорожку, — вздыхает Месье.

Его губы уже утратили томную мягкость. Все в нем теперь принадлежит жене и клинике. Я предпочитаю подставить ему свой живот, прошептав:

— Ну, тогда звони.

— Позвоню.

Чувствуется, что ему немного неловко давать такие обещания после того, как он столько раз их не выполнял. Точно так же выглядит моя сестра, когда бабушка просит ее прислать открытку с каникул: всем известно, что даже двухминутный звонок для нас — это уже подвиг, а открытка из трех слов — вообще недостижимая цель. Бабушка и сама знает: вряд ли получит какой-либо письменный привет с нашего отдыха, и самое ужасное — она улыбается и прощает нас заранее, находя всевозможные оправдания обычному эгоизму, который не может сломить ни жалость, ни любовь.

Если я примерю эту метафору на себя, получится, что мой неблагодарный внук пришел навестить меня и забрать мои подарки. Тем лучше, если этот презренный мальчишка, спускаясь по лестнице, чувствует себя виноватым. Для меня это маленькая компенсация за все то, что я не посмела сказать или сделать.