Вкус медной проволоки

Штаб мы построили в одной развалине из камней и покрыли его ржавым железом. Каждый вечер мы собирались в штабе, куда мы натащили травы и немецких винтовок. Они все еще валялись где попало, и патронов к ним всегда было вдоволь.

Иногда мы устраивали «салют победы», и тогда по всей улице хлопали калитки и долго не смолкали собаки. Потом родители начинали звать нас. Они боялись бандитов. Говорили, что в Севастополе орудует банда «Чёрная кошка». Поздним вечером поодиночке ходить боялись, в каждой развалине мерещился бандит.

Все ребята были уже в штабе. В углу лежал Вовка Жереб и курил отличный «бычок». Не было лишь одного Киндера.

В этот вечер мы пошли в кино. По средам и субботам в воинских частях показывали кино, но, чтобы его увидеть, нужно было незаметно проскочить мимо часовых. Мы перелезли через стенку у самого моря, проползли мимо часового, потом еще метров сто бежали мимо казармы и причалов, где стояли торпедные катера, мимо складов, где хранились торпеды, пока не попали на киноплощадку. Здесь уже сидели другие ребята - и наши, и карантинские, но и среди них Киндера не было. Мы сели на землю перед экраном и стали ждать начала. Сзади нас на скамейках сидели матросы и девушки, которых они провели через проходную. Девушек они проводили, а нас никогда. Девушки громко смеялись, а мы должны были молчать, потому что в любую минуту мог появиться дежурный и вывести нас.

Дежурный появился и строго посмотрел на нас. Это был усатый мичман с голубой повязкой и пистолетом.

- Вот пацаньё, - сказал он, - в любую щель просочится. Ну щё мне с вами робыть?

Он ушёл, не тронув нас. Когда начался фильм, еще группа ребят прошмыгнула к нам. Но и с ними Киндера не было. Его вообще никто не видел в этот вечер.

Утро было такое же чистое, как и вчера, и так же сильно припекало солнце. Но её уже не было в живых.

Гроб стоял на столе, и они сидели перед ним и молча смотрели на мёртвую мать. Рядом стояла кровать с немецкими мешками вместо простыней. Мешки были жёлтыми, с чёрными орлами со свастикой. Поверх них лежало аккуратно сложенное лоскутное одеяло. Подушек не было вовсе.

Я сел в углу и тоже стал смотреть. Мне было жутко, но я не уходил. Юрка ковырял в носу и следил за мухой, которая кружила над мёртвой. Киндер не шевелился. Его губы были плотно сомкнуты, а грязные, в цыпках и царапинах руки неподвижно лежали на серых латаных штанах.

Потом пришли ещё несколько пацанов и сели рядом со мной. Стали заходить взрослые.

Вошёл одноногий дед Тарас-утильщик. У него был маленький ослик и маленькая тележка, и он ездил и собирал утиль. Дед Тарас один поднял гроб, обхватив его двумя руками, словно маленького ребёнка, и понёс к выходу. Его деревянная култышка застучала чаще и громче.

- Словно пух дочка. Кожа да кости остались, - Гроб он поставил на тележку и, взяв ослика под уздцы, пошёл со двора.

Мы пошли следом.

На улице к нам пристроились несколько старушек. Они вытирали слезы уголками косынок.

Все ребята с нашей улицы, с Шестой Бастионной, с Батумской, и с других улиц присоединялась к нам, и, когда мы вышли на шоссейку, которая вела на кладбище, за тележкой с гробом шло около полусотни мальчишек и девчонок.

Мы спускались по шоссе, а навстречу нам поднималась колонна пленных. Когда они приблизились к нам, конвоиры вдруг остановили колонну и развернули немцев лицом к дороге. Теперь мы шли вдоль серо-зеленой стены, но кое-где были чёрные пятна бывших гестаповцев и эсэсовцев. Вес они были высокие и сильные, и по их лицам не было заметно, чтобы они голодали.

Колонна была длинная, Мы долго шли вдоль колонны, потому что наш маленький ослик не торопился, ведь он привык ходить с дедом Тарасом, а одноногий дед быстро ходить не умел. Ему и так сейчас было туговато: шоссе спускалось под гору, и от этого он старался идти мелкими шагами и еще рукой опирался о тележку.

На кладбище у могилы деду помогли снять гроб, и старушки подвели детей прощаться.

Киндер поцеловал мать в лоб, Юрка тоже. Потом Юрка заплакал. Дед Тарас нагнулся пониже, забивая гвозди.

Киндер молчал. Молчал он и когда мы руками бросали нашу белую, как мел, каменистую землю, и она дробно стучала по крышке гроба, и когда насыпали маленький холмик под кипарисами, и когда уходили о кладбища. Короткие неуклюжие тени у ног утюжили пыльную выгоревшую траву. «Траве уже все безразлично, - думал я, глядя себе под ноги, - ей не страшно солнце, потому что солнце, как бы ни палило, никогда не убьёт её корней, и она не ждёт дождя, потому что дождь уже никогда не вернёт ей зелени». Глаза Киндера тоже казались сухими и пыльными.

Я шёл рядом, и мне хотелось сделать ему что-то приятное, как-то утешить его. Но что я мог сказать ему... И вдруг я увидел свои часы. Они были почти как золотые. С чёрным циферблатом и золотыми стрелками. Покрутишь головку - стрелки вертятся. Я поискал глазами Юрку и увидел, как он уже, наверное, всё позабыв, сидел на тележке, дёргал вожжами и понукал ослика деда Тараса. Я снял часы и протянул их Киндеру.

- Возьми, они так нравились Юрке.