Вкус Парижа [Литрес]

Она так и не перестала рисовать губы бантиком. Но за напускным вызовом и трафаретной загадочностью её макияжа я различал то, что для меня отличало жену от всех прочих бабочек Парижа: ранимость, искренность, отвагу, веселье и упорство. Она носила короткие юбки, у нее в полной мере имелись новомодные творческие амбиции и жажда успеха, но в отличие от Марго, Елена не боялась любить и не жила ради себя одной.

Мы сидели на кухне, и было очень приятно болтать с ней и украдкой поглядывать в приоткрывающийся на груди ворот халатика, на золотой крестик, качающийся в такт её движениям.

– Я постараюсь вернуться пораньше. Сегодня мы идём во «Фландрен».

– А мы можем позволить себе такое?

– Не можем, конечно. Но ещё меньше мы можем позволить себе не явиться на помолвку Дерюжина. К тому же, боюсь, на некоторое время это наше последнее светское мероприятие.

– Ты думаешь, она настоящая аристократка?

– Леди Берсли? Не знаю. Но денег у неё завались, а знатности у Дерюжина хватит на двоих. Так что принаряжайся.

Елена улыбнулась, и вдруг нож выпал из её руки, она застонала, схватилась за живот. Из головы моментально вылетело всё, чему учили на медицинском факультете Гейдельбергского университета.

– Дыши глубоко. Давай, любовь моя, вдох-выдох, вдох-выход…

Когда её отпустило, я бросился вызывать таксомотор, звонить в госпиталь и бестолково метаться по дому, хватаясь то за её манто, то за собственную голову.

Ворвался в кухню:

– Как ты? Где сумка? Тебе надо лечь.

– Ну какое «лечь»? Надо же тебе что-то на обед оставить. Не забудь отправить маме телеграмму, – она почему-то совсем не волновалась и даже забавлялась моим волнением. – Всё будет хорошо, не сходи с ума. Ох! – опять согнулась. – Чувствую, не судьба мне побывать во «Фландрене».

– Дай мне руку, держись, сейчас полегчает. Да мы первым делом туда пойдём, сразу после… после того, как… как всё пройдет.

– А с Воробышком кто останется?

– Как кто? Крёстный отец, вестимо.

– Ну вот, куда мы без Дмитрия? Он у нас постоянная палочка-выручалочка. Уедет в Лондон – не знаю, как справимся.

Я не выдержал:

– Если хочешь, поедем в Лондон…

– Да нам-то туда зачем?

– Да, да, конечно, – согласился я с облегчением. – Мне уже всё равно, ей-богу. Если хочешь, останемся здесь, в Париже. Главное, чтобы с вами всё было хорошо. Вызовем Веру Ильиничну…

У неё посветлело лицо:

– Правда? Ты готов остаться в Париже?

Меня понесло:

– Конечно. Незаменимых нет. Найдётся для богадельни другой доктор. Напишу Реза-хану, попрошу племянника Гаффари назначить.

– А ты… как же?

– Я с тобой, с вами.

– Нет, ты не сможешь. Платон Андреевич и так едва держится, ждёт тебя. И Марья Никифоровна никому другому не позволит себя осматривать…

У неё исказилось лицо, она охнула, сползла со стула на пол, схватилась за поясницу.

Я забормотал:

– Да к чёрту их всех! У меня ты. И Воробышек. Ты сама говорила: в мусульманской стране ему никогда не стать своим.

– Ты за него не волнуйся. У этого человечка будет совершенно особая судьба, я это точно знаю.

– У всех судьба особая. Хорошо бы нашему просто удачной.

– А-а-ах! – она закинула голову и некоторое время не могла говорить. Я едва не задохнулся от бессилия. – Саш, я знаю, как тебе важно то, что ты делаешь в Тегеране. Не надо этих жертв. Я привезу туда свои новые модели, вот увидишь, мой бутик станет лучшим в Персии. – Вытерла лоб. – Ой, как больно, Са-а-аша!

Лицо её исказилось, по щекам потекли слёзы. Я опустился перед ней на одно колено.

– Воробей, я буду счастлив с тобой где угодно.

Она улыбнулась, всхлипывая и слизывая слёзы:

– Я взрослый человек и могу сама решать за себя.

Эти слова мне были знакомы. Это я в кабаке на прощание заявил ей, что она должна решать за себя сама. Спьяну мне в этой фразе чудилась лишь гордая готовность освободить её. Хотя даже тогда я знал, что ей от меня вовсе не свобода нужна. Теперь я даже не мигнул:

– Ты можешь решать за всех нас.

Она отдышалась:

– Знаешь, если честно, в последнее время парижский успех для меня уже не самое важное. Он был очень нужным, пока я его не добилась. А теперь самым важным стало вот это, – её ладонь легла на живот. – Мне в Тегеране будет хорошо, не волнуйся.

Я обнял её и прижал к себе, осторожно, но так, чтобы чувствовать  всю – от мягких душистых волос до крепкого круглого пуза.

– Я люблю тебя всем сердцем, телом и душой.

От её слез стало солоно на губах, и это был вкус счастья.