Вкус терна на рассвете

— …к высшей мере…

В полной тишине я услышал, как нервно икнула фельдшерица; оглядевшись, увидел, как наш маленький лейтенант махнул рукой и зашагал к выходу. Закончив чтение, председатель постоял еще немного, затем сел на стул. И тут все задвигались. К столику Карлова подбежал курчавый, мешковато одетый человечек — адвокат, видимо. Бригадиры потянулись к двери и там столпились, пропуская начальство. О чем-то переговаривались члены суда.

Зал опустел. Надзиратель Горбач в последний раз обыскал Карлова, покачивая головой и что-то приговаривая. Пеллых и Ханахьян повели осужденного к выходу. И тут конвой обогнал черный кот. Карлов оживился.

— Яшка! Яшка! — позвал он, приостановившись. — Яшка! Яшка!.. Яшка! Ах, стервец! А сколько раз я его кормил!

…Он спускался по выщербленным плитам каменной лестницы, — его вели в одиночку штрафного изолятора, — когда из-за массивной двери общей камеры донесся глухой подземельный голос:

— Что за положение, Леня?

— А ты не знаешь? — крикнул Карлов. — Вышак… что еще может быть… Прощайте, братцы!

Это и было его последним словом. За дверью молчали. И я почувствовал на себе неподвижный и какой-то отрешенный взгляд Карлова. Вдруг он улыбнулся. Я оказался единственной посторонней душой перед ним — вооруженный конвой не шел в счет. Это ко мне обращался он с самым первым и самым последним в жизни и с самым живучим человеческим своим чувством — именно ко мне. Грубо лязгнула железная задвижка.

И когда он шагнул за дверь и дверь закрылась, я понял, что человек, переступив даже ту грань, за которой навсегда лишается надежды быть спокойным, защищенным в мире людей, не остается жить вне этого мира, не теряет могучего инстинкта кровного родства с ним. И так до конца — до любого конца.

Я тогда вышел из вахты и долго расхаживал в темноте громадного пустыря перед зоной, где по утрам происходил развод на работу.

Со стороны казармы доносились звуки «Ладзареллы». В хуторе лаяли собаки. Им отвечали наши, конвойные, с периметра зоны. Часовой тягуче кричал свое «Стой, кто идет», через паузу ему отвечали: «Смена».

И тут я чуть не попался на глаза лейтенанту. А был я расстегнут, пилотку нес в руке, да к тому же «за пределами части без увольнительной записки». Лейтенант провожал фельдшерицу. В неровном свете постового прожектора промелькнула и растворилась в темноте ее высокая рядом со спутником фигура.

Я не знал тогда, что вижу ее чуть ли не в последний раз.

В последний раз я ее увидел неделю-другую спустя, стоящую на мосту через канал, в голубом платье, более ярком, чем простенькое степное небо.

В наши степи пришел тогда июнь. День отгорел в душном, жарком блеске; клонясь к вечеру, он приобрел чуть заметную золотистость. После службы мы, Санька Рунов и я, шли выкупаться на канал. Наши потные торсы были обнажены, от пыли и загара лицо Саньки казалось улыбчивой физиономией туземца Юга.

— Вот врачиха твоя стоит, — сказал он. — С чемоданом, гляди-ка. Ай попутку ловит?

— Такая же, как и твоя, — сказал я в ответ.

— Полно! Куда мне, плугарю! — Санька улыбнулся. — Чай, ты на нее глаз положил. Только зря. Тут за нею наш литер ухлестывает.

— Не будет больше, — сказал я.

— Чего это не будет? — удивился Санька. — Больно плохо ему, что ли…

— Уезжает она, — перебил я Саньку.

— Приедет, чай.

— Нет, не приедет.

— А нешо ты знаешь?

— Знаю, Санька, — сказал я.

И я действительно знал. Но когда я разбежался по уклону берега и прыгнул вверх и вперед, в полете поджав ноги, а у самой воды резко выпрямив их, когда всплыл, взмотнул мокрой головой и глотнул всеми легкими воздух, а потом перевернулся в воде на спину, раскинул руки и, взглянув на мост, не увидел склонившейся к перилам фельдшерицы, и лишь пыль от только что проехавшей машины висела золотистым дымным пологом, скрывая за собой солнце, — тогда это для меня никакого уже значения не имело. Тогда я поплыл к Саньке, разбивая ладонями воду, и вместе с ним стал гоняться за серебристой плотичкой, прыгавшей на самой поверхности возле берега.

И мы славно выкупались и шли назад уже в сумерках — лучшей поре степного летнего дня.

ЖЕНА КАПИТАНА

Лейтенант Парамонов шел не по дороге, потому что дорога к казарме, протоптанная через пустырь, хоть немного, да виляла, а лейтенант Парамонов всегда ходил по строго прямой линии.

«Хоть бы кто яму перед ним вырыл», — думала Дина Ивановна, глядя на толстые икры, тесно охваченные голенищами яловых сапог, глядя через открытое окно на уходящие эти ноги, вокруг которых она обвилась бы, кажется, да уж так обвилась бы, что умерла бы, а не отпустила.

Только что был у них разговор. Дина Ивановна в халате, нарочно запахнутом так, чтобы виднелись немного груди, раскрыла окно и поздоровалась.

— Здравствуйте, — ответил лейтенант.

— И куда это вы спешите? Мой ушел уже поднимать роту. Зашли бы позавтракали со мной, чайник еще не остыл.

— Спасибо, Дина Ивановна, не могу. Служба есть служба.

— Да вы бы хоть чайку, служба никуда не денется.

— Чай я пил, Дина Ивановна, так что благодарю, не хочется.