Вкус терна на рассвете

Лишь в пятницу вечером дом для Павла Ивановича становился домом, и трое любящих радостно возились в маленькой спальне, вдали от телевизора, и старый человек снова и снова приставал к девчушке с просьбой: «Скажи, Леночка, деда!» — на что всегда получал желаемый ответ. Умиротворенная, усталая от ласки, Леночка засыпала наконец, а Павел Иванович и Людочка молча сидели по разные стороны детской кроватки и глядели на личико спящего ребенка, как смотрят обычно люди на текучую воду, на ровно мерцающий огонь… Но проходили два коротких дня, и снова Леночку от них забирали.

Однажды заявился Бочкин с работы под хмельком. С ним такое порой случалось, хотя и очень редко. И всегда это приводило к дурным для него последствиям.

Как и обычно при подобных случаях, в этот вечер Павел Иванович начал с приветствия, войдя в квартиру:

— Ну, здорово, Тарусеевы!

— Мам, а мам! Ты слышишь? Черт-то наш грамульку принял, — весело осклабясь, прокричал Константин, открывший дверь на длинный звонок отчима.

— Слышу, — донесся из большой комнаты хмурый голос матери.

— А желаю я всем вам здоровья и приятного аппетита и чтоб вы повесились оба на одном суку, проходимцы! — торжественно и весело пожелал Павел Иванович.

— Ладно, иди продрыхнись, — добродушно отмахнулся Константин и ушел в полутемную залу.

Павел Иванович, не разувшись, прошел вслед за ним и включил свет. Тарусеевы одновременно повернули к нему лица — с одинаковыми, ничего хорошего не обещающими глазами.

— Ты чего это? Обнаглел, что ли? Смотри у меня! — пригрозил Константин, не поднимаясь с кресла, на котором успел уже с удобством развалиться.

— Тише! Тише, говорю! — повел на него пальцем отчим. — Я желаю, как я есть хозяин, объявить вам одно решение…

— Ну и черт! Черт ты и есть болотный. Да ты здесь такой хозяин… да я тебе такого хозяина… — С этим Константин вспрыгнул с кресла, схватил Бочкина поперек туловища и, согнув его пополам, задом наперед понес из комнаты.

— Коська, брось. Ну куда ты его? — недовольным голосом проговорила мать.

— Пойду суну его головой в мусорный бак, — заявил сын.

— Брось! Оста-а-авь! Сыми с него сапоги да пусть ползет спать! — крикнула Фаина Михайловна вслед.

Константин вынес отчима в прихожую, бросил на пол под вешалкой и сверху вниз не очень сильно пристукнул его по макушке. Затем он ушел смотреть телевизор, а Павел Иванович остался безмолвно сидеть на своем месте.

Спустя какое-то время к нему тихо пробралась Людочка, стала осторожно толкать в плечо.

— Дядя Паша! — шепотом звала она.

Бочкин сидел, задрав плечи и вжав в них голову, глаза его были крепко прижмурены. Руками он обхватил грудь, дышал еле слышно. От толчков Людочки он чуть не съехал по стене набок.

— Тише, тише, — пробормотал он, не открывая глаз, и погрозил перед собой пальцем.

Опустившись на колени, Людочка стала осторожно стаскивать с него сапоги…

Случилось такое в четверг, а на другой день, как ни в чем не бывало, Павел Иванович тихонько ушел на работу, а вечером, как и всегда, привез из яслей Леночку. Обычно прошли суббота и воскресенье, а в понедельник Павел Иванович с утра пораньше повез сонную, капризничавшую Леночку в ясли.

Каково же было удивление Михайловны, а затем и сына, когда вечером, придя с работы, они увидели всех троих дома: и Павла-черта, и Людочку, и весело бегавшую по комнате Леночку.

— Вот послушай, что он решил, Иваныч-то наш, — необычным, жалобным и обиженным тоном произнесла мать, кивая на нахохлившегося в углу дивана, словно ястребок, неподвижного Павла Ивановича.

— Ну, проясни ситуацию, батя, — сдержанно попросил Константин, поигрывая шишками на сжатых челюстях.

Бочкин сидел, опустив по своему обыкновению глаза, и вдруг медленно поднял их: светлые пронзительные глаза, которые никогда не ведали по-настоящему страха, лишь вечно были окутаны печалью покорности и смирения. И пасынок, ожегшись об эти глаза, невольно отшатнулся и, потеряв равновесие, стал поспешно искать задом сиденье кресла.

— А чего там… объяснять, — произнес Павел Иванович обычным своим затухающим голосом. И вдруг он выкрикнул, восходя в этом крике до мальчишеского звона: — Наплевать мне отныне на вас! Развожусь я с вами, вот что!

Была глубокая тишина, и даже Леночка, сидевшая на коленях у матери, не издала ни звука.

— Будете Леночку в пятидневке томить, то разведусь я, и не видать вам больше, сатанюги, моей пенсии. А суд мне выделит одну комнату, не пропаду, проживу и без вас. Так что решайте.

Мать и сын молчали, соображая, и не надо было им совещаться друг с другом. Они быстренько-быстренько считали: сто двадцать да плюс рублей семьдесят-восемьдесят, что он зарабатывает на овощной базе — это сколько же уйдет из дома? А Люда сможет от силы сто принести. Арифметика была простая.

— А мать с дитем пускай дома сидят, вот как я понимаю настоящее воспитание, — диктовал свои условия взбунтовавшийся Бочкин.