Вкус терна на рассвете

Тут он наконец улыбнулся, собрав на щеках добродушные складки, и даже шагнул ко мне, преодолев инерцию отчужденности последних недель.

Мы с ним хорошие соседи, я считаю. Он человек обстоятельный, следит за порядком, ему нужно бы только купить холодильник. Когда к нему приходит подруга, строгого вида женщина с большой грудью, с бравым, широким корпусом, я стараюсь не появляться на кухне до тех пор, пока они не скроются у себя. И то, что мы подолгу не разговариваем со старшиной, вполне меня устраивает. Я доволен им. Во всяком случае, на ночь я всегда оставляю открытой дверь своей комнаты.

И все же порою мне кажется, что по чьей-то очень насмешливой воле устроилось именно так и мы вместе оказались в одной квартире. Над нами, живыми душами, производится некий эксперимент. И я не могу не задумываться о цели подобного опыта.

В последнее время я часто гадаю, что же изменится, когда в нашей квартире появится еще один, некий третий жилец. Вот вернусь однажды из командировки — и увижу, как выходит он из ванной и вокруг головы его странное розовое сияние.

ВКУС ТЕРНА НА РАССВЕТЕ

ОХОТНИЦА

1

Охотником был ее отец Софрон Ефремович, по-деревенски Бахом. Однажды он завалил на зимней вырубке кабана, принес домой кровавый кус кабанятины, сколько влезло в сумку, а за остальным мясом послал девку с санями, благо новый снег не выпал на следы, а дочь была здоровенная, ловкая, как взрослый парень. Быстро расчесав перед зеркалом желтые кудряшки, словно не в лес собиралась, а на гулянье, она повязалась шалью, схватила с печурки варежки и отправилась выполнять отцово поручение.

Лес она любила во всякое время года. Другие дети, идя домой из школы, больше всего боялись ходить поздней осенью или зимой через рано темнеющий лес и потому собирались в толпу. Охотница же и в те школьные годы всегда ходила через лес одна. Семь километров до своей Перхуровки пролетала будто во сне, полном всяких дивных видений. Пробираясь глухой тропою мимо болот и бугров, поросших соснами, она то встречала окуневшую к осени лису с пышным хвостом, который волочился за нею по жухлой траве, то глухарь тяжело срывался с придорожной ели и с шумом уносился за болото, словно брошенный сквозь ветви булыжник. Летний зайчонок сидел под валежиной, сжатый в комочек страхом, глупо полагая, что коли он не шелохнется, то его и не видно; она уже протянула руку к его ушам, как заяц опомнился и стреканул в кусты. Встречались лоси выше ростом, чем молодняк сосновый, набежали как-то в овраге кабаны, едва успела забраться от них на ель, но волка дотоле не встречала. И потому, когда спугнула его возле кабаньей туши, черневшей на снегу, приняла зверя за деревенскую собаку и свистнула, чтобы прогнать его. Но он отбежал совсем недалеко и повернулся, люто оскалившись, прижав уши. Девушка схватила с санок моток веревки и, не испугавшись, сама кинулась на зверя, размахивая этой веревкой. Тот поджался весь, живо скакнул через пень и, прилегая к земле, нырнул под ель, с которой обрушился пушистый пласт снега… А потом, когда девушка тащила за собою санки, нагруженные четырехпудовой кабаньей тушей, волк провожал ее до первых прясел деревни, мелькая поодаль среди кустов. У последнего колка, темневшего среди широкого поля, он отстал и долго стоял, глядя ей вслед, вбирая верхним чутьем воздух, словно хотел навсегда запомнить вид ее и запах.

Этой же зимою Бахом выследил и убил одинокого волка, неизвестно откуда забредшего в округу, где давно уже не водилось подобной пагубы. Шкуру охотник сам выделал, сшил из нее шапку с длинными ушами и отдал дочери: «Носи, охотница!» С того и пошло прозвище, то есть намного раньше, чем она взяла отцовское ружье и впервые пошла в лес промышлять. А случилось это в сорок седьмом году, когда и в деревне было голодновато.

К этому времени давно уже не было на земле Бахома — был в братской могиле где-то в Калужской области. Он так и не узнал, что от единственной дочери станет вместо него множество внуков и внучек и все они будут носить его фамилию. Ибо его дочь, народив кучу детей от разных мужчин, ни за кого из них не сумела выйти замуж.

Первых двух мальчишек родила она в последние годы войны, этих дома называла Вахмистрятами, всех одинаково, потому что отцом их был некто Илья Вахмистров. Он вернулся в сорок втором без правой руки, нервный, шумный, в воинском обмундировании и сразу же стал председателем колхоза. Получилось так, что тракторы постепенно поломались, лошади частью пали, остальных мобилизовали на лесные работы, и на собрании колхозницы решили землю пахать на себе. Определена была плужная упряжка — восемь баб в постромки, а одну за плугом. Из этого расчета вся наличествующая рабочая сила колхоза, состоящая из одних женщин, была разбита на девятки.