Вкус терна на рассвете

К октябрю он вернулся домой. Мать плакала, расспрашивала его, что с ним, где был, — сын молчал. Эти два месяца, которые он провел в отчаянии и глухом одиночестве средь множества людей, совершенно изменили его. Перед матерью сидел на табурете почти незнакомый, худой человек в новой зеленой куртке, с поникшей головою, с неуверенно уходящими в сторону глазами. Мать, топчась у печки и глядя на него, завыла, словно по покойнику. Но все обошлось — он отлежался дома, вновь пополнел, а после Октябрьских праздников его, пьяного, под гармошку проводили в армию. Это произошло далекой осенью пятьдесят третьего года. После армии он женился, снова отходничал, и тут-то мы встретились с ним в одном совхозе. Он перекладывал в Доме приезжих печь, работал не спеша, спокойно потягивая прилипшую к губе папироску, то и дело прося поднести огоньку, ибо у самого руки были в сырой глине. Передо мной был человек, зрелость которого не могла вызвать сомнения, подтвержденная к тому же столь серьезными фактами биографии, как служение в армии, женитьба, рождение детей, — это был много повидавший, бывалый мужик с красным добродушным лицом, мягким взором синих глаз, разговорчивый. Когда он улыбался, щеки вспухали энергическими буграми, на них мелькали и таяли круглые ямки.

— Можно сказать, мне крупно не повезло, — говорил он, — что отшибло память и я забыл, как называлась станция. Еще бы мог тогда, как вернулся домой, узнать у Ларионыча, да он снова был в отходе, до Михайлова дня бесполезно было ждать его, а тут и в армию меня забрали. И потом, куда бы я ни ездил, как только увижу ремонтниц на железной дороге, так у меня на сердце и подкатит…

Они живут в вагончиках ремонтных поездов где-нибудь на окраине станции, среди запасных путей и тупиков. Временные лесенки с деревянными ступенями приставлены к раздвинутым дверям вагонов. Прямоугольные отверстия высоких окон завешены белыми занавесками. Работают эти женщины и девушки целый день на воздухе, и можно увидеть из пролетающего мимо, грохочущего поезда, как они пережидают, глядя из-под надвинутых на самые глаза косынок в вагонные окна. Некоторые из них стоят под солнцем и знойным ветром полуобнаженные, опираясь смуглыми руками на лопаты. Вылинявшие майки, выгоревшие добела полоски лифчиков… о, куда же делась та матросская тельняшка, пахнущая солнцем, сухим сеном и теплой девичьей кожей! Мы могли бы жить в одном из этих вагончиков с белыми занавесками на окнах. Вечером, после работы, умывшись и переодевшись в чистое, ходили бы в местный клуб смотреть кино. И там, в темноте, сидели бы рядом, тесно прижавшись друг к другу, держась за руки.

Вместо этого — командировочное безвременье, жуть на душе и мрачное предчувствие, что уже никогда не выбраться из этого захолустья. И я уже не жду чуда — я жду Прохорова с трубами. И названия станции мне не вспомнить, не узнать, потому что война-то была, и выстрел в мальчика был, и пока Володя служил в армии, умер старый Ларионыч. Но главное — уже незачем вспоминать забытую станцию.

Однажды я возвращался домой из командировки, реконструировав очередную башню в Р-ской области. Поезд, на котором я ехал, был не скорый, с каким-то сложным, кружным маршрутом по немагистральному направлению. То и дело прицепляли к нему или отцепляли от него вагоны, а тепловоз тащил его за собой то спереди, то сзади. На одной остановке, когда снова отцепляли или прицепляли очередной вагон, я отправился к пристанционному рынку купить себе баночку варенца. Это нельзя было назвать рынком — так, базарчик об один прилавок, за которым стояли женщины, торгующие молоком, ягодами, семечками и яблоками-паданцами в ведерках. И среди этих торговок я увидел ту, утрату которой оплакивала моя душа многие годы. Я ей писал из армии, она не дождалась — обычная история. Я сразу узнал ее, хотя узнать ту в этой плотной, широкоплечей тете было трудно. Остановившись перед нею, я молчаливо и взволнованно смотрел на нее. И она меня узнала — лицо ее вмиг стало таким, каким бывает лицо человека в минуту настигшей беды… Все в ней стало другим, но главное — это выражение глаз, эти суетливые, вздрагивающие руки, — манера, какая бывает только у пожилых, много страдавших женщин. Я не знаю, сколько времени стоял безмолвно перед нею и что чувствовал при этом. Оперся одной рукою о прилавок, и она на эту руку посмотрела. Постепенно я все узнал: те же сросшиеся брови, близкие глаза с густыми загнутыми ресницами, тонкий нос, припухшие небольшие губы. Перед нею стояли на прилавке стеклянные баночки с варенцом с коричневой пригарной пенкой — таким именно, какой я особенно любил.

— Почем банка? — спросил я, стараясь весело улыбнуться, но почувствовал, что не вышло у меня…

Она не ответила, все так же молча поглядывая в мою сторону — словно бы с ужасом… К ней откуда-то подошла горбоносенькая, стриженая девочка лет десяти, стала рядом.

— Твоя, что ли? — спросил я.

— Моя, — ответила она; голос был тот же.

— А у меня их двое, — сказал я. — Мальчик и девочка.