Вкус ужаса: Коллекция страха. Книга III

— Прежде чем ты ответишь, ты должен кое-что узнать. Если ты скажешь «да», если ты отдашь мне это желание предложить свою жизнь в обмен на то, что Кэти вернется в мир, ты больше никогда не сможешь заключить такую сделку. Хочешь — верь, хочешь — нет, Томми, но шанс заключить такую сделку дается только один раз, и только раз это можно сделать, не убив себя. Если ты согласишься и отдашь мне то, что нужно, чтобы собрать Кэти, ты больше никогда не сможешь такого проделать. Через десять, двадцать, тридцать лет у тебя может появиться жена и свои собственные дети, они могут заболеть, могут оказаться на пороге смерти, а ты не сможешь использовать свою волшебную карту. Я прошу тебя не о мелочи.

— Так вот почему столько людей вам отказывали и оставляли в вашем мешке разбитых детей?

Он кивнул.

Я посмотрел на синеватый силуэт тела Кэти.

— А могу я задать вопрос, прежде чем вам отвечу?

— Конечно.

— Почему такое вообще происходит? То есть почему дети, как вы сказали, умирают от рака, или от жестокости, или от голода? Почему кому-то должно быть так больно, плохо и одиноко?

— Посмотри на меня, Томас Франклин Айрленд.

Я посмотрел.

— Я скажу тебе то, чего за многие тысячи лет моей работы слышали не больше четырех человек. Слушай внимательно. Для всего этого есть причина. Все мы движемся к чему-то настолько… невероятному, прекрасному, чудесному, что, когда оно наконец произойдет, все смогут оглянуться на дикость, голод, болезни, страдания, одиночество, страх и бедность и сказать: оно того стоило. Чтобы прийти к этому, получить эту чудесную штуку… все страдания и боль всех живых существ с начала времен того стоили. Я не могу сказать тебе, что это будет, Томми, потому что я не знаю. Мне не сообщали подробностей, я просто уборщик.

Я вытер глаза и втянул сопли.

— Она правда была чудесной девчонкой.

— Да, да, она была.

Я поднялся.

— Да.

На миг мне показалось, что он не понял.

— Ты хочешь сказать…

— Да. Я отдал бы жизнь за то, чтобы ее вернуть.

Он протянул мне мешок.

— Тогда, пожалуйста, брось это внутрь.

Я посмотрел вниз и увидел, что у меня в руках лежит что-то вроде сине-серебряного листа. Я осторожно вытянул руки над мешком и развел ладони. Лист полетел вниз, и его словно подхватил невидимый ветер, его мотало вперед-назад, вперед-назад, и я почувствовал — хотя в то время у меня не хватило бы словарного запаса, чтобы это определить, — как печаль уходит из моих глаз.

— Я буду ее помнить, — сказал я. — И постараюсь, чтобы ее помнили и другие.

— Я знаю, — сказал человек, потянув мешок за завязки. — Кэти уже не будет забыта внутри с остальными. Ты сделал это. Ты сделал отличную вещь, Томми. Плохо, что ты никому не сможешь об этом рассказать.

— Почему?

Он улыбнулся в последний раз.

— А как ты думаешь, тебе поверят?

Я пожал плечами.

— Наверное, нет.

— Ты еще такой ребенок, Томми. Возможно, мы когда-нибудь снова встретимся.

— Было бы неплохо.

Он кивнул в сторону моего дома.

— Примерно через пять минут твой папа встанет в туалет, а потом заглянет в твою комнату. Тебе лучше к тому времени оказаться в постели.

Я посмотрел на дом, а потом повернулся обратно:

— Я буду очень тихо идти. И уходил я тоже тихо. Мама легко просыпается…

Но его уже не было.

Моя мать умерла от эмфиземы. И я никак не мог ее спасти.

Отец умер от рака. И я никак не мог его спасти.

Они оба страдали, ужасно и долго.

Я женился. У нас родилась маленькая дочь. Ей было шесть дней, когда она покинула наш мир, не дождавшись даже собственного имени. Я никак не мог ее спасти, мне нечего было предложить в обмен на ее жизнь.

Через пять месяцев после этого моя жена покончила с собой. Я чувствовал, что к этому идет, но ничего не мог предложить в обмен на ее жизнь.

Я часто вижу человека с мешком: в новостях, в съемках с мест аварий, на фотографиях деревень в голодающих странах, на фото с мест преступлений, где ребенка или нескольких детей убивали или мучили, били или забывали. Он всегда маячил на фоне, ждал, когда все уйдут, чтобы начать собирать разбитые призраки детей. Я никогда не спрашивал, видят ли его другие, потому что знал: они не могут его видеть. Только раз во время экстренного репортажа о человеке, который до смерти затряс своего четырехмесячного сына, я увидел, как он машет в камеру и произносит одними губами: «Кэти передает привет».

Моя мать. Мой отец. Моя дочь. Моя жена. Я мог бы спасти любого из них, если бы не…

Но неужели я готов разрушить остаток своей жизни вечными «если бы я» и «если бы я не»?