Владетельница ливанского замка

— Ты меня огорчаешь. Ты напоминаешь мне тех бедных кюре, которые ежедневно возлагают на себя церковное облачение, даже не подозревая о его чудесном символическом смысле. Неужели ты думаешь, что этот талисман без всякого умысла вышит на вашем мундире, мундире воинов пустыни, беспрестанно подвергающихся коварству духов песка и жгучих ветров? Эта звезда — магическая пентаграмма, пентаграмма Агриппы, Петра Албанского и Станислава Гваиты. Я лично предпочитаю ее Соломоновой печати. Она символизирует борьбу чувственности и духа, и, так как число углов ее нечетное, — одно из этих начал всегда сильнее другого. Благодаря пентаграмме мы можем заставить торжествовать по своему желанию то из этих начал, к которому питаем большую склонность… Что значит твое удивление? Неужели ты заставишь меня сожалеть о том, что я говорю с тобой иначе, чем с теми, с кем танцую фокстрот? В какой стране ты себя воображаешь, друг мой? Разве ты не знаешь, что это страна Медеи и что все мы, женщины Азии, женщины, которых Азия очаровала и воспитала, — все мы в большей или меньшей степени волшебницы. Вспомни о царице Савской и об эндорской Сивилле. Зеновия владела могучими тайнами халдейских магов и арамейской кабалы. В Риме верили, и не без основания, что Клеопатра в Тарсе и Береника в Кесарии вынули жребии Антонию и Титу. Когда-нибудь, когда тебя оставят хоть немного в покое с твоей работой, я свожу тебя в Кесруан, на могилу пророчицы Гендие, и в Шуф, на могилу леди Эстер Стэн-хоп: последняя вопрошала звезды, и с ней вел важные беседы о демократии и свободе ваш Ламартин. Там, клянусь тебе, ты исполнишься света, который принесет тебе пользу даже в твоих тайных рапортах. Ты научишься проникать в сущность земли, не похожей ни на какую другую. Все эти женщины — как ты думаешь, ради кого они «работали», как вы выражаетесь? Ради самих себя, мой мальчик, ради самих себя! Ах, кто сможет описать ту гордость, какую должна была испытывать леди Стэнхоп в день, когда в Пальмире сорок тысяч бедуинов приветствовали ее как свою повелительницу! Что касается меня, то, когда я прохожу через какое-нибудь друзское местечко и ребятишки бегут толпой целовать мне руки, я чувствую, как по моему телу пробегает дрожь, какой никогда не вызовет во мне даже самый пылкий любовник. Но довольно разговоров на эту ночь. Кстати, в каком положении твои дела с невестой?

— Завтра вечером я у нее обедаю, — ответил я сухо.

— В добрый час. Передай ей мой привет. Она прелестна, эта девочка, и я думаю, что ты будешь очень счастлив о ней.

Я провел воскресенье в обществе Ательстаны. На следующий день в пансионе в час завтрака не оказалось двух наших товарищей.

— Где они?

— Они предупредили нас, — сказал капитан Модюи. — Если они не придут к половине первого, мы сядем за стол. Лемерсье задержался в канцелярии. Что касается Роша, он соблазнился автомобилем Вальтера и спустился вместе с ним в Бейрут.

— Вальтер? Из мегаристов?

— Да, черт возьми! Двух Вальтеров не существует.

— Он здесь?

— Он был здесь и уехал. Он приехал вчера. Завтракал у генерала, потом обедал с Рошем. Сегодня утром он уехал обратно в Пальмиру через Триполи. Дамасская дорога ему не нравится; он предпочитает Томскую. Рош провожал его до Бейрута.

Весть о прибытии и столь скором отъезде Вальтера произвела на меня неприятное впечатление. Мне не удалось увидеться с ним, когда он два месяца тому назад провел два дня в Бейруте, внезапно вернувшись из Франции, вызванный телеграммой генерала. И вот я снова имел несчастье упустить его.

Пришел капитан Лемерсье. Он был из первой канцелярии и обычно приносил «секретные сведения».

— Знаете вы новость? — спросил он. — Приэр произведен в генералы.

— Браво! — воскликнули все офицеры.

— Достойный человек! — сказал лейтенант Пфейфер. — Но если кто особенно будет жалеть о нем, так это капитан Домэвр. От этой перемены не выиграешь. Назначен ему заместитель?

— Нет еще.

— Можно садиться за стол. Вот и Рош. Он был весь в пыли.

— Проклятая Алейская дорога, — сказал он, снимая дымчатые очки. — В августе, да еще в полдень сущее пекло!

— Аин-Захальтская дорога приятнее, — заметил лейтенант Пфейфер.

Он сказал это в простоте душевной. Все засмеялись. Пфейфер покраснел, как помидор. Я принужден был улыбнуться. Я сидел между Пфейфером и Рошем. В то время как другие обсуждали разные этапы службы полковника Приэра и плохое качество сардинок, поданных нам в виде закуски, я вполголоса обратился к Рошу:

— Скажи мне, ты видел Вальтера?

— Только что от него.

— Как он попал сюда?

— Воспользовался аэропланом из Пальмиры до Райяка. Он приехал переговорить с генералом по поводу реорганизации своего полка. Гуро советовал ему воспользоваться случаем. Кажется, там все идет хорошо, насколько это возможно после такого потрясения.

— Он уехал?

— Да, в десять часов.

— Послушай, ведь ты прекрасно знаешь, что в девять часов я всегда бываю в своей канцелярии. Мне кажется, ты мог бы сказать это Вальтеру.

— Кто тебе сказал, что я этого не сделал?

— Ну, и что же?