Владигор. Римская дорога

— Видишь, он кивает?! — засмеялся Луций. — Я же говорил — он обожает играть. Эй, Архмонт, у тебя найдется пара сестерциев, чтобы сделать ставки?

Поскольку Владигор по-прежнему оставался совершенно равнодушным к его словам, Луций опять нагнул его голову в знак согласия. Кости упали, и Владигор проиграл. Трижды метал Луций и трижды выигрывал.

— Ну, хватит, — милостиво объявил патриций, ставший гладиатором. — Пора расплачиваться.

Он вытащил из-за пояса Владигора кожаный мешочек и развязал тесемки. Но в нем нашлись только несколько медяков да полоска змеиной кожи.

— Однако, — пробормотал обескураженный Луций. — Этот парень постоянно побеждает. А где же денежки? Или хозяин не платит ему призовых?

— Не платит, — поддакнул Коротконожка. — Ты же видишь — он не в своем уме. Зачем ему деньги? Чтобы всякий проходимец… — Он осекся и прикусил язык.

— А если нет денег, — в гневе заорал Луций, — так зачем ты садился играть? Нет денег — не играй. — Он возмущался так искренне, будто Владигор по собственной воле метал кости. — Чем теперь заплатишь, Архмонт? Эта змеиная шкура, что у тебя в кошельке, наверняка редкая штучка, но вряд ли она стоит шесть сестерциев… И зачем она тебе вообще? Ты что, ее как браслет носишь? Неужто в самом деле как браслет?.. Давай-ка примерим…

И Луций обмотал змеиной кожей запястье Владигора. По телу синегорца пробежала судорога. Глаза закатились так, что остались видны лишь одни белки, а изо рта пошла розовая пена. В следующую секунду Владигор повалился на каменные плиты двора и забился в судорогах. Из тела его, пробивая кожу, полезли тонкие, как паутина, черви.

— Эка дрянь! — завопил Коротконожка и неосторожно придавил ускользающую тварь. В ту же минуту из-под босой его стопы повалил густой черный дым, завоняло горелым мясом, вся голень мгновенно обуглилась — кожа треснула до кости. Коротконожка завыл нечеловеческим голосом…

На его крики вбежали два надсмотрщика и принялись хлестать плетьми направо и налево, решив, что гладиаторы, по своему обыкновению, затеяли драку. Но, увидев почерневшую кожу Коротконожки, а также скорчившегося на полу Владигора, из кожи которого все еще выползали тонкие белые нити, оба смуглолицых раба побелели от ужаса и кинулись вон, в одну из галерей. Трое новичков, размахивающие деревянными мечами на арене, поспешно нырнули в тень противоположного портика. Неведомо, звали надсмотрщики кого на помощь или, напуганные колдовством, не осмелились обмолвиться о происходящем даже словом, но больше во двор школы никто не вышел, и Владигор продолжал в муках извиваться на полу, пока последний червь не покинул его тело. Тогда змеиная кожа сама собою спала с его запястья, и синегорец открыл глаза. Будто в первый раз оглядывал он кирпичные стены с облупленной штукатуркой, исписанные вдоль и поперек хвастливыми, наглыми или похабными надписями колонны портиков, над поверхностью которых также потрудилось чье-то стило или просто нож, и круглую, посыпанную песком арену посреди двора, над которой возвышалась ложа для избранных зрителей. Наконец, с трудом ворочая пересохшим языком, он спросил:

— Где я?

— Там же, где был вчера, — среди гладиаторов, мой друг, — отвечал Луций. — Ну и дрянь из тебя только что вылезла! Какой-то колдун навел на тебя порчу. Взгляни на Коротконожку — он попытался придавить гада, а тот сжег ему ногу аж до колена. Этой мерзости сидело в тебе никак не меньше сотни штук.

— Зевулус… — пробормотал Владигор, начиная смутно припоминать прошлое.

— Что?

— Я говорю — это Зевулус навел на меня порчу, — пробормотал Владигор.

Происшедшее в последние месяцы (или годы?) стало всплывать в его памяти. Правда, пока что кусками и большей частью — смутно. Из того, что случилось в Церцезиуме после смерти Гордиана, он не помнил ничего, кроме одного вечера, вероятно, накануне своей отправки в Рим. Его, скованного по рукам и ногам, вывели из крепости, где стены и пол, намеренно не вымытые, постоянно напоминали своим смрадом о страшной кончине императора. Подавленный волшебством Зевулуса мозг не мог воспринимать происходящее четко, дни и ночи для Владигора превратились в один непрерывный кошмар, ибо, смутно помня о прошлом, он не сознавал настоящего и вновь и вновь переживал разрозненные обрывки того последнего дня, когда мозг еще был свободен от колдовских пут. Возможно даже, что в те часы он в своем полубезумии отождествлял себя с Гордианом, потому что постоянно просил принести чистую тогу, повторяя просьбу умирающего, которую так и не сумел выполнить.