Владимир

Кони поднялись среди этой тишины по Боричеву взвозу и миновали ворота. Заскрипели жеравцы, мост медленно опустился и лег на край вала, ворота тотчас затворились, вся стража стояла на городницах.

Возле терема князя ждали бояре, воеводы, тиуны, лучшие и нарочитые мужи Горы. Они поднялись вслед за князем в терем и заполнили Золотую палату.

Боярство и мужи тотчас зашумели:

— Погибло наше воинство в Византии, княже! Великое горе постигло Киев.

— Слыхал уже, бояре и мужи. Воистину горе велико, болит мое сердце, стенает душа.

— Не только вой. Их нет, они, приняв смерть, почивают. Мы ведь — живые, в городе неспокойно, ждали тебя. Что было, что только было! Весь Киев вышел на стены встретить воев и, узнав правду, застонал, заплакал. Терема купца словно и небывало, его самого и сына убили… Душа у нас не на месте, ведь не купец, а мы сами послали воев к Константинополю.

— Вельми жалею, — сказал князь Владимир, — что не был в Киеве. Правда и то, что не купец Феодор, а вы василиков ромеев с почетом встречали, ряд с императором полагали и в Константинополь-град посылали наших воев.

— И ты, княже!

— Так, и я, — глубоко вздохнув, подтвердил Владимир.

Наступила тишина. В палате, окна которой были закрыты, жарко горели свечи и набилось полно людей, трудно было дышать.

— Что же будем делать, княже? — прозвучал испуганный голос.

Князь Владимир, который сидел, склонив голову, точно проснувшись, окинул взглядом палату.

— Отворите окна! — сказал он.

Несколько дворян кинулись к окнам и распахнули их. Где-то на Горе выл пес. Пахнуло свежим воздухом.

— Спрашиваете, что делать? — глубоко вздохнув, промолвил князь. — А что же? Завтра велю похоронить тело воеводы Рубача… на Воздыхальнице, где покоятся князья, — он не посрамил Руси.

— Пойдем все, похороним, княже! — зашумели в палате.

— Всем воям, что были в походе, — продолжал князь, — велю дать пожалованье; живым надо жить, у мертвых есть жены, дети.

— Не пожалеем, дадим, — поддержали князя бояре в мужи.

— И еще скажу: не дозволю, не припущу[222] императорам ромеев так говорить с Русью и со мной — вороги они нам отныне.

Тогда поднялся боярин Воротислав.

— Ты сказал правду, княже, — начал он тихо, — срам, что императоры так говорили с тобою и с нами, это правда — враги они нам… Но почему, почему так ведется, княже? С польскими и чешскими князьями императоры ромеев говорят, как с равными, немцы, варяги, угры им друзья, а с Русью и ее князем ведут себя, как с варварами, с рабами.

— Все оттого, — вставил боярин Искусен, — что польские, чешские и угорские князья, германские императоры — христиане-латиняне и законы у них новые, совершеннее наших, освящающие права князя и боярина, дающие что-то и бедняку, наши же люди молятся деревянным богам, живем мы по старому закону и по кону, давно пора их сменить.

— Кто мы? — шумела палата. — Кому поклоняемся? По какому закону должны жить? Почему вокруг нас враги, а в землях смута и смута?

Князь Владимир смотрел и видел перед собой множество глаз, но ему казалось, что он видит перед собой одни глаза, глаза Горы — суровые, безжалостные, мрачные.

В неверном мерцании свечей ему на минуту представились еще глаза, которые также слагались из глаз множества людей Руси, — воинов, гридней, ремесленников, смердов — грустные, встревоженные, пытливые, светло-серые глаза.

Не только боярство, мужи Горы спрашивали нынче князя Владимира, ждали ответа, Русь обращалась к нему, и он спрашивал самого себя:

«Кто мы? Кому поклоняемся? По какому закону должны жить?»

Владимир поднялся. Суровый, решительный, походивший лицом, всем обликом, каждым движением на отца Святослава, а карими глазами на мать, князь протянул вперед правую руку и, глядя на палату, устремив взор на мужей Горы, видел, казалось, далекое будущее.

— Слышу вас! — сказал князь. — Вижу прошлое, нынешнее, хочу прозреть и в наше грядущее… Родная земля, я прошел тебя от края до края, чтобы устроить,[223] утвердить. Великая, вечная Русь, в веках вижу твою славу!

Владимир умолк, от необычайного волнения у него перехватило дух, какое-то мгновение он молчал.

— И мы, — продолжал он дальше, — ныне вижу я, знаю, не остров в безбрежном море-океане; много земель, народов, племен, подобно вековечным волнам, бьются о наши берега, вместе со всеми должны мы жить.

— Правда, княже, правда! — зашумела палата.

— Но как жить далее, как блюсти с народами мир? — спросил князь. — Днесь возникла у нас свара с Византией, и не новая то свара: с той поры, как стоит Русь, не было мира у нас с Византией. Много крови пролили мы на бранях с нею, и конца-краю им не видно… Вы не сказали всего, мужи, я скажу за вас и за всю Русь. Не потерпим, не можем простить поношения, учиненного нам императорами Византии, ныне говорю им — иду на вы!

— Пойдем, княже, за тобой! — кричали бояре и мужи.

— Веди, княже! Где ты, там и мы! — восклицали воеводы, хватаясь за крыжи мечей.

Великое, священное чувство мести владело ими, русские люди были сейчас непоколебимы, грозны, суровы к своим врагам, как встарь, во дни князей Олега, Игоря, Святослава…