Владимир

То, что Рогнедь говорила Владимиру, было оскорблением для него, она считала себя высокой особой, княжной, а его называла трелом, но ему не хотелось оскорблять ее, девушку, и он сдержался.

— Ты дерзка и горда, Рогнедь, — сказал ей Владимир и добавил презрительно: — Но только руки твои слишком слабы для того, чтобы уничтожить русских князей и их воинов.

Она побледнела, сжала губы, заскрежетала ими.

— Если ты поставишь меня под дубом смерти, я сама себе накину петлю на шею…

— Я вижу, ты смелая…

Полоцкая княжна молчала. Князь Владимир сделал шаг вперед, остановился около нее.

— Послушай, Рогнедь, — после долгого молчания сказал он. — У нас, русских людей, есть древний обычай: когда мы побеждаем врага, мы заключаем с ним мир и тогда уж храним его. Там, в Новгороде, отправляя послов к твоему отцу, я говорил, что хочу жить с ним в мире и любви, а тебя в знак этого желаю назвать своей женой… Когда же послы мои возвратились и рассказали, что князь Регволд порвал и ногами растоптал мою грамоту, я дал слово Новгороду и поклялся перед богами, что Полоцк будет нашим, а ты моей женой… А потом что случилось, Рогнедь? Твой отец и братья убиты, — зачем мне враждовать с мертвыми? Полоцкая земля покорилась, отныне тут будет мир. Только ты не покорилась, хотела меня убить, месть живет в твоем сердце.

— Я не понимаю, зачем ты это говоришь и чего хочешь от меня…

— Слушай, Рогнедь, — громко продолжал он, — я мог бы потребовать от тебя дань, но теперь не хочу этого, ибо не был бы я князем, если бы стал мстить женам, вдовицам, сиротам, да и тебе, полоцкая княжна… Я свершу над тобою княжий и справедливый русский суд. Ты деяла, как велел твой закон, — не виню тебя, но больше, слышишь, больше ты ничего сделать не можешь. Потому я тебя и не караю… Будь, Рогнедь, такой, как велит разум, сердце, только не твори зла, ибо погибнешь. Слово же мое будет таково: если хочешь жить в городе или где-нибудь в земле Полоцкой, живи тут, слово князя — закон для его людей. Если хочешь вернуться в землю своих предков, дам тебе грамоту, воинов, проведут тебя повсюду, хоть за Варяжское море… Ты, дочь князя Регволда, вольна делать что хочешь… Иди, Рогнедь!

Она не уходила, стояла неподвижно, потом с уст ее сорвалось:

— Скажи мне одно, княже! Почему ты так деешь, почему желаешь так судить? Закон? Какой закон? Я не понимаю того, что ты творишь…

Владимир пристально посмотрел на нее.

— Так, закон допрежде всего, — ответил он, — но, видать, есть еще и другое, что заставляет меня так деять…

— Очевидно, ты, — сурово произнесла она, — убив моего отца и братьев, теперь хочешь поглумиться и надо мной.

— Глумиться? О нет — быстро и резко отозвался он. — Ты должна знать и знаешь: не моя десница убила отца и братьев твоих, а русские люди. Опять же, не моя десница, а они хотели убить и тебя, я же не дал мечу упасть на твою голову.

— Значит, ты… — начала она и умолкла. — Скажи мне правду, русский княже. Ты пожалел меня, как пленницу, но не хочешь, чтобы я оставалась в Полоцке, погонишь за Варяжское море, потому что я не мила тебе?

— Напрасно, — возразил он, — говоришь так, Рогнедь, ибо еще в Новгороде нарек я тебя своей женой. Не я, а ты, дерзкая, гордая, считала, что в тебе течет княжеская кровь, а я только раб, это ты оттолкнула мою руку, сказала, что не станешь женой сына рабыни, ибо не любила и не любишь меня… Как ты смеешь спрашивать теперь, мила ты мне или нет?!

Она молчала, и это была уже не та дерзкая, высокомерная полочанка, которая недавно злым словом резала князя. Рогнедь опустила очи долу, упали и ее руки, бессильные, вялые.

— Я жду, Рогнедь, говори: если хочешь уйти в земли своих предков — открою двери, дам грамоту, людей; хочешь жить в Полоцке — оставайся… А теперь ступай! Я очень устал, а завтра в поход… Иди, Рогнедь! Прощай!

Не поднимая глаз, она повернулась, двинулась к дверям, вышла…

Кто знает, долго ли отдыхал князь Владимир?! Может, как воин, что спит и все слышит, он смежил веки на одно мгновение и сразу проснулся, а может, и это вероятнее, отдыхал он больше, до поздней ночной поры, — но только вдруг князь вскочил, сел на ложе, сразу обулся.

За окном стояла ночь, в палате было темно, через раскрытую дверь струился желтоватый свет с переходов, а на пороге смутно вырисовывались чьи-то тени, оттуда доносились приглушенные голоса.

— Кто там? — спросил князь, и рука его непроизвольно потянулась к лавке, на которой лежал меч.

— Это я, — послышался голос Рогнеди. — Хочу с тобой сейчас же поговорить. А твои воины не пускают…

Он понял, что княжна пришла к нему по какому-то важному делу, хочет сообщить то, чего откладывать нельзя… Только одного не мог понять Владимир: что заставило ее прийти так поздно, глубокой ночью.

— Гридни, — приказал он, — я буду говорить с княжной… Зажгите свет.

Они вошли и, поставив на стол свечи, поспешно вышли.

Владимир и Рогнедь остались в палате вдвоем. Бледная, уже без обруча на голове, с распущенными волосами, достигавшими колен, в том же темном платне, только с зеленоватым камнем на груди, она стояла, опустив руки, у порога.