Владимир

Но что это даст? Спасаться ложью? Нет! Давило – смерд, самый бедный в городе человек, жил по правде, за правду ныне и гибнет, пусть же правдой закончится и его жизнь.

Давило глубоко вздохнул, пожал плечами.

– Так, княже, – тихо и спокойно ответил он. – Я грабил лавки купца Божедома, а потом убил его…

Палату словно прорвало.

– Видишь, княже, – звучали голоса, – вот он тать, разбойник, вот, княже,… твой враг и наш… Да убиен будет!

Однако Владимир не торопился. Перед ним стоял не один смерд Давило, князь видел за ним нечто более значительное, страшное.

– Смерд Давило! – послышался в палате тревожный, срывающийся голос князя. – Почему ты сие сделал?…

Давило, который, в отличие от князя, был сейчас очень спокоен, ответил просто, искренне:

– А что мне было делать, княже? Был у меня двор когда-то на Перевесище, князь Ярополк выкопал там ров. Дали мне двор на Оболони, но земля не приносила хлеба. Чтобы жить, взял купу у Божедома. Княже Владимир, – повысил голос Давило, – я работал у купца как вол, с утра до ночи, а часто и ночью, на него гнула спину и моя жена, дети, но купу легко взять, да куда труднее отдать, аще попал я в неволю, будут рабами и дети мои и внуки…

Это были страшные слова о том, какая глубокая пропасть залегла между стоявшими здесь, в Золотой палате, боярами и воеводами и убогим смердом.

– У меня, княже, ничего-ничего на свете не осталось, – хрипло продолжал Давило, – я, аки птах, без гнезда. Боже-дом не дал мне жить, был я закупом, стал холопом обельным… Так что же делать, куда податься, к кому? Я убил Бо-жедома, убью всякого, кто вырывает у меня кусок хлеба.

Это была смелая, угрожающая, просто дерзкая речь, все в палате ужаснулись, зашумели, загорланили:

– Смерть ему! Смерть!

Лишь холоп Давило не удивился тому, что эти слова вырвались из его уст, он знал, что делал, знал, что его ждет, он ни на что больше не надеялся, так, и только так, должен он был говорить!

Князь Владимир, верно, не слыхал последних слов холопа, не слыхал и шума, который поднялся в палате. Он понял на мгновение все, что произошло с Давилом, ощутил, казалось, муку, горе, отчаяние этого горемыки, который, потеряв землю и рало, взялся за секиру. Но только на мгновение…

И тут же он понял еще одно: смерд Давило и все стоящие за ним опасны не только боярам, воеводам, купцам, но и всей державе. Ныне смерд поднял топор на Божедома, а завтра поднимет на него.

– Ты язычник? – спросил Владимир.

– Нет, княже, христианин, – сказал Давило.

То была, должно быть, едва ли не самая страшная минута в жизни князя Владимира. До сих пор ему лишь другие говорили о его, княжеской, власти, сам же он боролся за нее, чтобы сильнее, непобедимей стала Русь; но сейчас князь-василевс увидел, чего достиг, понял, как всемогуща его десница, он может карать и миловать, давать людям жизнь и отбирать ее у них, он пишет непреложный закон, которого и сам не может изменить. Смотри, князь Владимир, каких вершин ты достиг!…

И князь ужаснулся тому, что произошло: жалея в сердце Давила, он ничего не мог сделать: закон есть закон. Прошлое отступило, его больше не существовало, надвинулось тяжелое, страшное, неминуемое, новое. Давило один, а людей множество, князь один, а воевод, бояр, мужей уйма. Ему, Владимиру, не остановить того, что идет по Руси, аще хочет спасать Русь, должен творить новый суд и правду…

Оставалось одно – Давило грабил лавку и убивал купца не один, с ним, несомненно, были и другие смерды; если он выдаст их, все-таки легче станет его вина.

– С кем шел ты на татьбу? С кем убивал купца Божедома? – сурово спросил князь.

Давило поглядел на Владимира удивленно и, пожалуй, даже подозрительно. Неужели князь Владимир не знает еще Давила, не разгадал его?

– Княже, – промолвил он, – таких, как я, множество. Но шел я на татьбу и убивал купца один…

Он был готов ко всему, что скажет князь.

– Да убиен будет! – промолвил Владимир, встал с кресла и вышел из палаты.

10

Малуша не удивилась. Она часто теперь видит Тура, который живет в землянке неподалеку от Берестового. Пройдет день-другой, и Малуша повстречает гридня: то он идет к Днепру ловить рыбу, то собирать в лесу грибы либо на лугах злаки.

На этот раз Тур показался ей не таким, как всегда, в лучах угасающего солнца Малуша тотчас приметила необычайную бледность его лица, подергивающиеся скулы, закушенные губы, а в глазах и на щеках слезы.

– Что с тобой,. Тур? Ты плачешь?

Он поглядел по сторонам, словно хотел убедиться, не подслушивает ли кто. Но кому и зачем надо их подслушивать здесь, на лугу? Тур быстро отвернулся от Малуши, чтобы смахнуть со щек слезы.

– Нет, не плачу, Малуша! Это тебе почудилось. – И Тур попытался улыбнуться…

Однако Малуша знает, что это неправда, на щеках у него были слезы, да и сейчас у Тура дергается лицо и дрожат губы.

– Садись, Тур! – говорит Малуша, указывая на пень. – И рассказывай, ну…

Он садится на пень. Малуша стоит рядом. За гору закатывается солнце, где-то на косах стонет заблудившаяся чайка.

– Говори, Тур!

Старый гридень смотрит вдаль, но Малуша знает, что он ничего не видит: глаза его пусты, Тур глядит себе в душу.