Владимир Чигринцев

Отставной чиновник принял из рук больного старика бразды правления, все оставил как было, а через год, схоронив любимого дядю, не осмелился вводить свой порядок уже из уважения к его памяти. Дела шли, дохода не хватало, отстроенные полвека назад избы ветшали. Крестьяне, как водится, роптали, но нешибко. Угар первой революции их не захватил — привычка уважать благодетеля-дядю перекинулась на тихого и нежадного племянника. Молодая хозяйка одаривала деревенскую ребятню конфетками, улыбаясь прямо в лицо, тая в глубине больших темных глаз странную печаль. Князь Сергей всегда давал хлебушка в долг и, коли на коленях повиниться, долги чаще всего прощал, чем пользовались умело, без приказной, ослепляющей рассудок алчности.

Через год с небольшим супруга вдруг взбрыкнула. Сбежала от тоскливого покоя к соседу — обрусевшему и экстравагантному французу, губернскому адвокату и капиталисту, имевшему управляющим остзейского немца и эстонца-маслобоя, винокуренный заводик, устроенный в долг, крепкое племенное хозяйство в высоких цементного пола коровниках и задумчивый пруд с плавучей беседкой под живописной меловой горой.

Стареющий князь Сергей за женой не бегал, принял как есть, замкнулся, делил теперь время между комнатой и церковью — отец Паисий и кучер Гришата, наделенный функциями лакея и мажордома, заменили утраченную семью. Хозяйство пошло самотеком. Он засел писать книжку и к двенадцатому, к столетнему юбилею войны с Бонапартом, закончил, издал за свой счет и даже поднес специально осафьяненный экземпляр государю императору, за что сподобился чина камергера и маленького золотого ключика на парадный мундир. Дальняя, но знатная петербургская родня толкнула на сей шаг почти насильно, пытаясь вытянуть заскучавшего князя из добровольного заточения. Но он не изменил принципам, укатил тотчас в Пылаиху, жил там. Правда, принял деятельное участие в земстве, многим помог, многих продвинул, многих поддержал, сам по-прежнему довольствуясь малым, разве только стал аккуратно проверять за старостой счета, что, впрочем, денег не прибавило.

В девятьсот четырнадцатом крестьянские жиганы сорвали зло на французском капиталисте: подстерегли в цветнике, разворотили грудь «иксплататора» кабаньей картечью и скрылись, как сказывали, в самой Москве, где искать их было что ветра в поле.

Надвигались Времена. За французом вскрылись срочные долги, и немалые. В том числе постыдные карточные. Судьба была немилосердна к перебежчице, отпустив несколько сладких лет счастья во французско-русском раю. Пометавшись в осиротелых комнатах, она решилась на сдачу.

Сердечное покаяние князь Сергей принял радостно. Продал Щебетово банку, расплатился с кредиторами. Отправился один на долгое богомолье в Новый Афон и, вернувшись, свершил чудо. В пятнадцатом родился у Дербетевых первенец Павлуша. Больше, правда, Бог детей не послал.

До революции дожили в полном согласии. Мальчик примирил их, перечеркнул все злое.

Красные орудовали сперва в городах. Когда же добрались до Пылаихи, Сергей Павлович собрал сход, поклонился мужикам, произнес речь. Он всегда знал, что земля — сеятелю, просил одного — оставить в имении на правах управляющего. Сходка прослезилась, ответно кланялась, утвердила бывшего барина в должности. Сказался даваемый взаймы хлебушек.

Все текло по старинке. О приезде комиссаров упреждали заранее. Тогда барин выходил в сад, брал лопату либо грабли и все время инспектирования простаивал, изображая усердный труд.

Когда же в соседнем поместье арестовали бывших тиранов-дворян и, не довезя до города, ссамовольничав, стрельнули все семейство в овраге, Сергей Павлович после долгих молитв отправил жену с сыночком и верным Гришатой-кучером в Москву. Гришата вернулся, доложил, что пристроил их надежно. Князь облегченно вздохнул.

Но время сорвалось с цепи. Дом, службы, все, что имелось, отобрали под нужды коммуны. Роптать было невыгодно. Князь прибился к церкви, собирающей еще медяки с окрестных богомольцев, проживал в сторожке, пел на клиросе, ночами, дабы не зря есть хлеб, обходил храм со старым охотничьим ружьем.

Он сгорбился, побелел как лунь, обрел шаркающую походку доходяги и клочковатую бороду юродивого. В свои шестьдесят выглядел на все девяносто. Подшитые толстой кожей валенки, не снимаемые и летом, заспанное пальто прибавляли неотмотанных годков.

Москва молчала, сам туда писем не писал. Авторитет его среди деревенских стремительно падал. Кажется, ему не было до того никакого дела. Служил Богу службу, старался, ходил неизменно ночами кругом ограды, начал приборматывать под нос.

Сперва его сторонились из застенчивости, вскоре стали обходить из неприязни. Поднялись слухи. Видали, как князь тоскливо глядел на луну, словно ворожил, а однажды приметили: в сильный ветер, в тошнотное полнолуние последний пьяница Киселев клялся, что видел князя, наставляющего ружье невесть куда — в серую пустую темноту голого луга.