Владимир Иванович Даль (1801-1872)

В этом письме есть лишь слабое предчувствие беды: Даль пишет, что боится какой бы то ни было перемены в своей жизни, так как “она, кажется, не может быть к лучшему, потому что все и так уже хорошо”. Но из следующего письма, написанного 9 июня[⁷² Там же.], почти накануне семейной трагедии, видно, что Юлия Егоровна болеет долго и тяжело. Болезнь ее, по словам Даля, загадочная, тяжкая. “Всякий день собираются у меня, - пишет он, - все четыре медика здешние и советуются; я не мог сам собою ни на что решиться. Вероятно, омеопатия пособила бы ей, как и помогла удивительным образом сестре, но у меня голова и сердце были не на месте, я ничего не мог делать, а притом еще и посторонние люди сбивали меня со всех сторон пересудами своими и я передал больную во власть и волю другим”.

Кончина жены, несмотря на ее долгую болезнь, все же была для Даля неожиданностью. Он тяжело переживал случившееся. Опорой для него стала мать, которая полностью взяла на себя заботу о двух осиротевших детях. Его поддерживало сочувствие окружающих, в том числе В.А. Перовского: “Не стану говорить вам, сколько тронуло меня горестное, хотя и не совсем неожиданное известие; я покойницу любил как сестру, а вас люблю как друга, и потому вдвойне чувствую вашу потерю. - Я думал бы, что вы сделали бы хорошо, если бы переехали теперь на житье сюда с Арсланом. Вам, ему и женщине при нем готова особая квартира; здесь были бы вы совершенно свободны и мне кажется, что во всех отношениях было бы вам лучше? - Душевно жалею, что в последнюю поездку мою не удалось мне еще раз ее видеть”[⁷³ ИРЛИ.].

Слова поддержки приходили и от других сослуживцев, например из Москвы от недавно уволенного в отставку инженер-капитана Агапиева: “Я услышал здесь об ужасной потере, Вами испытанной, и спешу изъявить Вам мое душевное участие; лишившись сам многого, я знаю, что такое горе. Поэтому в какой бы час ни попалось Вам это письмо, примите его как следствие внутреннего моего влечения сочувствовать человеку, которого я уважаю за неизменное благородство правил и за честное, доброе сердце; а это везде и всегда редкость. Будьте здоровы, поберегите себя, это нужно Вашим детям”.

Письмо, написанное Далем П.И. Шлейден спустя два месяца[⁷⁴ Там же.], проникнуто глубоким горем, но поражает мужественным и трезвым отношением к жизни. Он пишет, словно не о себе, рассматривая свое состояние как болезнь, против которой нет никаких лекарств, кроме времени и терпения. Из письма видно, что Даль принял приглашение Перовского и живет на “кочевке”, где так любила бывать жена, письмо без даты, в нем, в частности, говорится: “Тяжело, сестрица, и не знаю, как быть, как привыкать. Люди, у которых горе вырывается наружу, которые могут рассчитываться в подобных случаях наружными знаками отчаяния, у которых всякая беда бьет в кость и в ноги, - скоро отдыхают и забывают; тело изнемогает, временно, под бременем удара, душа рвется и бьется, и засыпает вместе с телом. Сон этот дарует новую крепость и силу, новые обстоятельства и отношения развлекают мысли и душу и горе забыто.

Не так бывает у людей, которые умеют заставить плоть, тело поработать вместо и на счет духа, у которых внешняя, наружная жизнь как-то всегда и при всех обстоятельствах довольна ровна и однообразна - здесь дух должен рассчитываться за духовное и ему подставы нет.

Знаю, что миллионам суждено испытать то же, что и мне; что миллионам определено нечто более тяжкое - верую в Творца и в посмертную жизнь, понимаю суетность, бренность, ничтожество каждодневной жизни, этого вековечного муравейника, переношу смиренно все и готов перенести еще более, не сломит меня никакое земное горе, не лишит меня - так я твердо уверен и надеюсь - рассудка; но если природа, Создатель, вложила в меня потребность, нераздельную с сущностью моею, и если лишает меня в то же время навсегда средства утолить потребность эту, любить, донельзя любить жену - тогда не могу не сознаться, что это выходит сказка о Тантале в лицах. Терпеть могу; сносить, молчать - но не могу дать ни покою, ни услады - не могу даже понудить себя к бесчувствию, равнодушию, к этой преждевременной смерти духа; первой потребности, без которой нет спокойствия ни одной минуты в течение целых суток - нет; болей, молись и жди - что будет, то будет.

Живу опять на кочевке, где так хорошо, так хорошо, что не расстался бы век - горы, леса - новый вид на каждых ста шагах - и все это упорно и насильственно напоминает мне только, как бы она радовалась всему этому и утешалась, а без нее и тут скучно, грустно насмерть.

Впрочем, я думаю, никто этого не видит; я по наружности тот же человек, что и был; немножко более прячусь от людей и то только иногда”. Действительно, из архивных документов и писем В.И. Даля к Ф.Ф. Брандту следует, что осенью 1838 г. он деятельно занимался делами Музеума и организовывал работу чучельников.