Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

— Привет, — сказала Марьяна, ставя чемодан на пол.

Мужчина повернул к ней показавшееся странно знакомым полууголовное лицо и нелепо разинул рот, будто тоже ее узнал.
«Ах, да. Ресторан ЦПКиО. И этот балбес еще хотел кружиться с Кларкой», — вспомнила Марьяна и усмехнулась:

— Что, опять в вихре вальса?

«И откуда он их выкапывает?» — подумал Гришка, робея и не решаясь помочь женщине раздеться. Но она, нисколько не теряясь, подошла к гардеробу, открыла дверцу, достала висящий на плечиках курчевский китель и напялила на него свою беличью шубку. Потом, нагнувшись, достала из шкафа две толстых, не замеченных раньше Новосельновым книжки, раскрыла одну и, что-то, видимо, прочтя, улыбнулась.

— Так-с, — прицокнула, — а ну, остановите патефон.

Все еще робея, Гришка приподнял мембрану. Женщина сняла тонкий диск, повернула его в руках, посмотрела через него на висячую лампу без абажура и снова улыбнулась.

— Где этот дурень Борька? — спросила с насмешливым презрением.

— В бильярдной… — превозмог себя Новосельнов и даже добавил: — А вам чего?

— Ничего. Просто интересно, в какой бильярдной? В той, что в парке под рестораном? Что ж вы его там оставили? Ведь обдерут идиота. Небось, еще выпили наверху? А?

— Да нет. Он с каким-то знакомым фраером. С братом, что ли, — ответил Гришка, все еще обескураженный дотошной догадливостью этой красивой и, по-видимому, лихой шмары.

— А-эм-м, — процедила женщина. — А не измордуют друг друга? Киями глаза не выколют?

— Да нет… С чего бы, — хитро осклабился Гришка, но тут же захихикал, чувствуя, что шикарная фря в курсе Борькиной любовной неудачи.

— Значит, он утешается этим? — положила женщина тонкую пластинку на патефонный круг и накрыла мембраной. Снова потекла грустная мелодия, которая, видно, нисколько не трогала красивую шмару, потому что, вынув из сумки длинную красную коробку болгарских сигарет, она закурила и села напротив Гришки на застеленный синим одеялом матрас. Под ее взглядом пронзительные и непонятно-печальные слова английской песни уже не волновали пьяную Гришкину душу, и он даже обрадовался, когда иголка зашуршала о гладкую без бороздок поверхность рентгеновской пленки.

— Слушайте, а не могли бы вы на недельку вернуться к себе в Питер? — вдруг сказала женщина и усмехнулась, будто заранее знала, что Гришка будет ошарашен вопросом. — Нет, правда, уезжайте, а то мы втроем тут не поместимся, — и она самодовольно пустила дымком, причем пепел все еще держался на ее длинной сигарете, хотя уже подошел к золотому мундштуку.

— Ну и бурда! — сказала она через часа полтора, когда Курчев внес из кухни большую кастрюлю и вылил остатки супа с костями ей в тарелку. — Неужели ее тоже этим кормил?

Курчев покраснел и косо взглянул на Гришку. Но тот, и без того подавленный, горбился на своей раскладушке.

— Слушай, Марьянка, кончай свои психофокусы. А то я тебя тоже удивлю.

— Попробуй! А все-таки, Борька, чего она от тебя ушла? Померла тетка? Так, небось, весь ее девчачий век заедала? А что бурдой кормил — это я смеюсь. Я бы не такое ела, лишь бы мужчина кастрюлю приносил и вот так обихаживал. Не сердись. Суп в порядке да и я голодная, как их брат в лагере, — кивнула на Гришку, но тот ничего не ответил и только съежился на брезентовой койке.

— Чего к человеку пристала? — рассердился Борис, у которого после игры с непривычки мелькали в глазах бильярдные шары с крутящимися номерами, с голубыми венозными прожилками и красными или желтыми пятнами, а Лешка медленно, элегантно намеливал полированный с крученой черной полосой кий.

— Не каркай раньше времени. Он еще не сидел. — Курчев провел по глазам ладонью, словно отмахивался от бильярдных наваждений.

— Бедненький, — покачала головой Марьяна, и было непонятно, кого жалела — Курчева, от которого ушла аспирантка, или Гришку, который еще не пробовал тюремной баланды.

— Я тебе ее не представил: следователь по особо важным делам…

— Мы встречались, — усмехнулась Марьяна. — В ресторане, в ресторане. Не бойся. У нас еще все впереди…

— Не каркай, а то и меня заметешь. Я к его дружку определяюсь.

— К тому, что в валенках?

— Вот чума на мою голову, — рассердился и одновременно рассмеялся Борис.