Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

— А с ней он съел Героя Советского Союза, мирового парня, которого незадолго до войны вся страна выходила встречать на улицу. Вон оно как… — вздохнул Борис и прибавил шагу.

18

Хотя дом был для людей особых, лифтерши сейчас на месте не было и свет на нижних маршах не горел.

Дверь открыла Надька, десятиклассница с грудью знатной доярки и плечами боксера-средневика.

— Чао! — сказал Борис.

В матово-приглушенном свете огромной прихожей Надькино лицо казалось чистым.

— Чао — при разлуке говорят.

— Это я авансом. Уйду, ты уже в постельке ба-бай будешь…

Он улыбнулся, потому что вспомнил среднескабрезный анекдот, в котором на вопрос, когда десятиклассница должна быть в постели, отвечалось: «Не позднее десяти, чтобы к двенадцати быть дома».

— Я позже тебя ложусь. Это у вас всё по команде, — скривила безбровое лицо Надька. Прыщей на нем действительно не было. — Чего уставился?

— Ну, и молодчага, — сказал он, хотя вовсе так не считал. Но дело уже было сделано — не вернешь. — Сразу похорошела, — подмигнул заговорщицки. — А мать в курсе?..

— Не твое дело.

Но он состроил такую смешную рожу, что Надька не выдержала, прыснула и, подобрев от смеха, взяла у него из рук шинель.

— Отец спит?

Двустворчатые с пупырышками двери гостиной
холодно и темно поблескивали зеленоватым стеклом.

— Ложатся. Дербануть собираешься?

— Забыл! Честное слово, забыл. И гастрономы ведь по дороге были. Понимаешь, навалилось сегодня такого, — чуть не начал он откровенничать с юной родственницей. — У доцента, что — гости? — вовремя оборвал себя, глядя на прикрытую толстую дверь молодых Сеничкиных. — Марьяшка меня зазывала. Пришел кто?..

— Лешкина новая… Марьянка вся испсиховалась. На минуту оставить одних боится. Будто места другого не найдут. А ты истрепался, Боренька. На офицера не похож. Китель мятый-перемятый и сапоги какие-то дурацкие.

«С нашим братом шьется», — подумал Курчев.

— Ты что завтра делаешь? — спросил, на мгновение введенный в искус ее добротой.

— Как всегда… — засмеялась Надька. — Пригласить хочешь? Не могу. Некогда.

— Да нет… — покачал головой, вспомнив, что Надьке нельзя поручить отнести письмо в Кутафью башню. «Непременно вскроет. Еще матери покажет… Они мне уже один раз не дали остаться гражданским…»

«Значит, так… Вызван на отвлечение», — снова покосился на прикрытую дверь Алешкиной комнаты, и тоскливое чувство обиды, обычно появлявшееся под конец московской побывки, на этот раз пришло к нему сразу.

— Кто такая? — кивнул на дверь.

— Аспирантка. Ничего особенного. Средний из себя кадр, — скривилась Надька, как будто была уже по крайней мере доктором наук. Борис вздрогнул.

«Неужели, — пронеслось в голове. — Вот оно так — соврешь, а выходит взаправду. Накаркал…» — и, стоя в коридоре, он уже чувствовал какую-то причастность к той невидимой женщине, скрытой за толстой белой дверью Алешкиного кабинета.

— Это что? Знаменитая «малявка»? — просунула Надька голову под руку Курчева, заглядывая в приоткрытый чемодан. Пришлось вместе с синей папкой достать машинку, которую он хотел незаметно спрятать в кладовой, в кожаном чемодане между серым костюмом и ботинками.

— А?! приехал?! — открылась толстая дверь.

— Смотри, какая у него машинка. Почти ничего не весит, — повернулась Надька к невестке. — Дашь, Боренька, попечатать?

— Я не слышала звонка, — сказала Марьяна.

— Брось заливать, — обрезала Надька. — всё твои фигли-мигли дурацкие. Не клюнет она на сиротку, — высунула школьница язык и, нахально покачивая сразу и плечами, и бедрами, удалилась в свою комнатенку.

— Дрянь. Не обращай, Борька, внимания. Ты, вероятно, голоден, — не слишком уверенно посмотрела Марьяна на лейтенанта.

— Я бы вымылся лучше.