Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Это исторический факт: окружающие не верили лирическим монологам М-го, «слушали, улыбаясь, именитого скомороха». За его подлинный облик принимались житейские маскарады: сперва поза фата («Хорошо, когда в желтую кофту душа от осмотров укутана!»), потом повадка рьяного профессионала-газетчика. «Хорошо, когда брошенный в зубы эшафоту, крикнуть: Пейте какао ван-Гутена!», – писал в свое время М. А когда поэт, осуществляя лозунг, на все лады загорланил: «Пей двойной золотой ярлык!», «Каждый, думающий о счастьи своем, покупай немедленно выигрышный заем!», – слушатели и читатели видели рекламу, видели агитацию, но зубы эшафота проглядели. Оказывается, легче поверить в благостность выигрышного займа и в замечательное качество сосок Моссельпрома, чем в предел человеческого отчаяния, чем в пытку и полусмерть поэта. Поэма «Про это» – сплошной безысходнейший стон в столетия, но Москва слезам не верит, публика похлопывала и подсвистывала очередному артистическому трюку, самоновейшим «великолепным нелепостям», а когда вместо бутафорского клюквенного сока пролилась настоящая вязкая кровь, занедоумевала: непонятно! не вяжется!

Сам М. (самооборона поэта!) порою охотно способствовал заблуждению. Разговор 1927 г. – Я: «Сумма возможных переживаний отмерена. Ранний износ нашего поколения можно было предсказывать. Но как быстро множатся симптомы. Возьми ассевское: Что же мы, что же мы, неужто размоложены! Самоотпевание Шкловского!» – М.: «Совершенный вздор! Для меня еще всё впереди. Если бы я думал, что мое лучшее в прошлом, это был бы конец». – Напоминаю М-му о его недавних стихах:

Я родился,
рос,
кормили соскою, —
жил,
работал,
стал староват…
Вот и жизнь пройдет
как прошли Азорские
острова.

– «Это пустое! Формальная концовка! Только образ. Таких можно сделать сколько угодно. Стихи «Домой» тоже кончались:

Я хочу быть понят своей страной,
а не буду понят – что ж:
по родной стране пройду стороной
словно летом косой дождь.

А Брик сказал – вычеркни, по тону не подходит. Я и вычеркнул». Прямолинейный формализм литературного символа веры русских футуристов неизбежно влек их поэзию к антитезе формализма – к «непрожеванному крику» души, к беззастенчивой искренности. Формализм брал в кавычки лирический монолог, гримировал поэтическое «я» под псевдоним. Непомерна жуть, когда внезапно вскрывается призрачность псевдонима, и, смазывая грани, эмигрируют в жизнь призраки искусства, словно – в давнишнем сценарии М-го – девушка, похищенная из фильма безумцем-художником.

К концу жизни М-го его ода и сатира совершенно заслонили от общественности его элегию, которую, к слову сказать, он отожествлял с лирикой вообще. На Западе об этом основном нерве поэзии М-го даже не подозревали. Запад знал только «барабанщика октябрьской революции». Этой победе агитки могут быть даны объяснения и в других планах. Художественно стихи «Про это» были сгущенным, доведенным до совершенства «повторением пройденного». Путь элегической поэмы был М-м в 23-м году завершен. Его газетные стихи были поэтическими заготовками, опытами по выделке нового материала, по разработке неиспробованных жанров. На скептические замечания об этих стихах М. ответил мне: после поймешь и их. И когда последовали пьесы «Клоп» и «Баня», стало действительно понятно, какой громадной лабораторной работой над словом и темой были стихи М-го последних лет, как мастерски использована эта работа в его первых опытах на поприще театральной прозы, и какие неисчерпаемые возможности развития в них заложены.

Наконец, в разрезе социальной монтировки – газетные стихи М-го – это переход от безудержной лобовой аттаки к изнурительной позиционной борьбе. Быт обрушивается стаей раздирающих сердце мелочей. Это уже даже не «дрянь с настоящим характерным лицом», а «пошлое, маленькое, мелкое дрянцо». Его натиска не остановишь высокопарными суждениями – «в общем и целом», тезисами о коммунизме, отвлеченными поэтическими приемами. «Тут надо видеть вражьи войска, надо руководить прицелом». Нужно бить «мелочинный рой» быта «деловой малостью», не горюя, что бой измельчал. Изобретение приемов для описания «мелочей, могущих быть и верным шагом в будущее», – так осмысляет М. очередной социальный заказ поэту.

Как нельзя свести к одному плану М.-агитатора, точно так плоски и мутны однозначные истолкования конца поэта.

«Предварительные данные следствия указали, что самоубийство вызвано мотивами чисто личного порядка». – На это ответил сам М. в своей автобиографии: «По личным мотивам об общем быте». «Не надо подчинять своим мелким личным настроениям интересы великого дела», поучает покойного Бела Кун. А М. заблаговременно возразил: