Владимир Маяковский. Роковой выстрел

Непостижимые Западу, тупые и разнузданные надругательства над погибшими. Сокрушался некто Кикин, что Мартынов – убийца мерзавца и труса Лермонтова – отдан под арест. И Николай I отпел того же поэта: «Собаке – собачья смерть». А в газете «Руль» вместо некролога, вязка отборных ругательств и в заключение: «Нехорошо пахло от всей жизни Маяковского, и внесет ли в нее оправдание трагический конец?» (Офросимов). Но что Кикины да Офросимовы? Полуграмотные нули, о которых в истории русской культуры только и будет значиться, что испражнились на свежих могилах поэтов. Несравненно тягостней, когда помои ругани и лжи льет на погибшего поэта причастный к поэзии Ходасевич. Он-то разбирается в удельном весе, – знает, что клеветнически поносит одного из величайших русских поэтов. И когда язвит, что всего каких-нибудь пятнадцать лет поступи – «лошадиный век» – дано было М-му, ведь это – самооплевывание, это пасквили висельника, измывательство над трагическим балансом своего же поколения. Баланс М-го – «я с жизнью в расчете»; плюгавая судьбенка Ходасевича – «страшнейшая из амортизаций, амортизация сердца и души».

Это об эмигрантских Левинсонах. Но традицию пушкинских дней повторяют и те Андреи Левинсоны московской закраски, которые сейчас силятся подменить живое лицо поэта каноническим житийным ликом. А раньше… О том, что было раньше, рассказал за несколько дней до выстрела в докладе на литературном вечере сам М.: «На меня столько собак вешают и в стольких грехах меня обвиняют, которые есть у меня и которых нет, – что иной раз мне кажется, уехать бы куда-нибудь и просидеть года два, чтобы только ругни не слышать!» И эта обрамляющая кончину травля была авансом точно описана М – м:

Ругней
за газетиной взвейся газетина!
Слухом в ухо!
Хватай клевеща!
И так я калека в любовном боленьн.
Для ваших оставьте помоев ушат.
Я вам не мешаю.
К чему оскорбленья?
Я только стих,
я только душа.
А снизу:
Нет!
Ты враг наш столетний.
Один уж такой попался —
Гусар!
Понюхай порох,
свинец пистолетный.
Рубаху в распашку!
Не празднуй труса`!

Это лишняя иллюстрация на тему о «неувязке» конца Маяковского с его вчерашним днем.

Есть благодарные для публицистов вопросы – о виновниках войны, об ответственности за смерть поэта. Биографы – любители частного сыска потрудятся над установлением непосредственного повода самоубийства. К «сукиному сыну – Дантесу», к «бравому майору Мартынову», к пестрому сонму поэтоубийц приобщат еще кого-нибудь. Разнообразные искатели базы явлений, если они в обиде на Россию, легко обоснуют верными цитатами и историческими примерами опасность поэтического ремесла в России. Если они в обиде только на сегодняшнюю Россию, тоже нетрудно обставить вескими доказательствами соответствующий тезис. Но я думаю, что более других прав молодой словацкий поэт Лацо Новомеский: «Неужели вы думаете, – сказал он, – что это только тамошнее? Ведь это – мировое сегодня». Это в ответ на ставшие, увы, трюизмом фразы о мертвящем отсутствии воздуха, для поэта убийственном. Есть страны, где женщине целуют руку, и страны, где только говорят «целую руку». Есть страны, где на теорию марксизма отвечают практикой ленинизма, страны, где безумство храбрых, костер веры и Голгофа поэта – не только фигуральные выражения. В стихах чеха Станислава Неймана и поляка Слонимского на смерть М-го не с нею, а с бытием оставшихся поэтов слит мотив случайности.

И в конечном счете особенность России не столько в том, что сегодня трагически перевелись ее великие поэты, как в том, что только что они еще были. У великих народов Запада после зачина телей символизма, думается, не было большой поэзии.

Но вопрос не в причинах, а в следствиях, как ни соблазнительно забаррикадироваться проблематикой причинности от тягостной осязательности факта.

Паровоз построить мало —
накрутил колес и утек.
Если песнь не громит вокзала,
то к чему переменный ток?

Это из приказа М-го по армии искусств. Мы живем в так наз. реконструктивном периоде и, вероятно, еще настроим немало всяческих паровозов и научных гипотез. Но нашему поколению уже предопределен тягостный подвиг беспесенного строительства. И если бы даже вскоре зазвучали новые песни, это будут песни иного поколения, означенные иною кривою времени. Да и непохоже на то, чтоб зазвучали. Кажется, история русской поэзии нашего века еще раз сплагиатирует и превзойдет историю XIX-го: «Близились роковые сороковые годы». Годы тягучей поэтической летаргии.