Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Передо мною появившаяся 25 мая статья Набокова под заглавием «Практические уроки». Напечатанная в «Вестнике партии Народной Свободы», она сугубо интересна, ибо определяет, куда хотел Набоков направить свою партию. Она исполнена глубокого пессимизма. «Чудодейственная быстрота, какая-то волшебная легкость переворота, сразу опрокинувшего без остатка весь насквозь прогнивший фасад старого порядка, – подлинный энтузиазм, охвативший всех, единодушное признание нового строя всей страной и Западной Европой, бесчисленные выражения доверия и готовности поддерживать Временное правительство – все это сулило успех и благополучие, сулило прочность и плодотворность фактической республики». «Что же сталось?» – спрашивает себя Набоков. «В какую бы область государственной жизни мы ни взглянули, везде встают не радужные картины, а какие-то зловещие признаки разложения и гибели. И общее душевное состояние все более начинает походить на старое, дореволюционное. Как тогда люди сознательные, отдающие себе отчет в том, что делается кругом, с тревогой задавали себе и друг другу вопрос – что же дальше? и где выход? – так и теперь нет другого вопроса. За исключением политически бессознательных масс и кучки анархически настроенных сознательных элементов, сейчас нет никого, кто бы не испытывал этой мучительной тревоги…» И вот его заключение: «Во Франции существует взгляд, что Великая французская революция должна быть принята целиком, en bloc. И этот взгляд понятен и законен. Возможно, что и будущие русские историки через сто лет согласятся принять русскую революцию en bloc. Но мы современники – мы участники не можем теперь же встать на высоту исторической перспективы. Для нас в этом живом процессе превращения есть и то, за что мы боремся, и то, против чего мы будем бороться. И когда мы боремся против эксцессов и злоупотреблений, против вольных и невольных грехов революции, мы сильны одним сознанием: мы сильны уверенностью, что в этой борьбе мы отстаиваем великие и плодотворные ее подлинные начала».

Набоков был одним из первых, имевших смелость всенародно сказать то, что я сейчас привел. Он был, конечно, не один в этом диагнозе, уже и в этот ранний месяц существования Временного правительства. Но все же кругом господствовал наскоро сколоченный официальный оптимизм в оценке всего, что творилось, а рядом с ним еще и тенденция – всего ярче представленная тогда в несоциалистической интеллигенции Некрасовым – построить весь расчет на том, чтобы, как тогда говорилось, поймать революционную волну и на ее гребне основать влияние и власть. Набоков был слишком уравновешен и трезв, чтобы дать себя убаюкивать казенно-революционным оптимизмом, и слишком честен, чтобы принять макиавеллизм Некрасова.

Этот вопрос: «Что же дальше? И где выход?» – эта патриотическая тревога за будущее определяют всю дальнейшую деятельность Набокова летом и осенью 1917 г.

Все помнят, как ставился тогда этот вопрос. Он слагался из положения внешнего и положения внутреннего. Сознание связи между войной и революцией, необходимости выбрать между «борьбой до победного конца» и организацией нормальной государственной жизни в новых формах, было в те месяцы далеко не всеобщим. Напротив того, оно казалось тогда скорее греховной и запретной политической ересью. Царствовала концепция Милюкова: революция была сделана, чтобы успешно завершить войну – один из наивнейших самообманов этой богатой всякими фикциями эпохи. Оглядываясь сейчас назад с тем спокойствием, которое дает утекшее время, я должен сказать, что среди социалистов, игравших в то время первенствующую роль, у Дана, Гоца, Скобелева, даже Керенского, у А. Я. Гальнерна, сменившего Набокова в качестве опекуна над порядком во Временном правительстве и так же безнадежно подавленного сумбуром входивших в его состав людей, сознание невозможности в одно и то же время вести войну и канализовать революцию было гораздо более ясным, чем у официальных вождей кадетов. Но социалисты редко умели грамотно выразить свою политику и знали только трафареты своих интернационалов по принадлежности, товар, не имевший международного обращения и мало внутреннего в западноевропейских странах, союзных и неприятельских.