Владимир Набоков. Русские романы

Меж золоченых бань и обелисков славы
Есть дева белая, и вкруг густые травы.
………………………………………………..
Не знаю почему – богини изваянье
Над сердцем сладкое имеет обаянье…

Люблю обиду в ней, ее ужасный нос,
И ноги сжатые, и грубый узел кос.
Особенно когда холодный дождик сеет
И нагота ее беспомощно белеет…

Ср.: Чернышевский, обращаясь к искусству, замечает: «У калабрийской красавицы на гравюре не вышел нос».

Эротическое описание статуи в стихотворении И. Анненского служит самостоятельной отсылкой к «Флорентийским ночам» Г. Гейне, к «сброшенной со своего пьедестала нетронутой мраморной богине», к которой испытывал влечение Максимилиан. «И никогда после я не мог забыть то жуткое и сладкое чувство, которое хлынуло в мою душу, когда мой рот ощутил блаженный холод ее мраморных уст», – рассказывает он Марии[213]. Отсыл возвращается в набоковский текст, в стихи о Зине: «Есть у меня сравненье на примете, для губ твоих, когда целуешь ты: нагорный снег, мерцающий в Тибете, горячий ключ и в инее цветы».

Аллюзиями в «Даре» являются и некоторые образы-гибриды. Такова женщина-жаба: «Отец Зины […] умер от грудной жабы», его жена была «пожилая, рыхлая, с жабьим лицом». Это парафраз образа Царевны-лягушки из одноименной русской народной сказки. В намеке кроется и сатирическая хронология: безобразная лягушка, жена Ивана-царевича, со временем превращается в прекрасную Василису Премудрую, Марианна Николаевна – наоборот. Сказочный Кощей, к которому попадает Василиса после того, как Иван сжигает ее лягушечью шкурку, – в романе любовник Марианны Николаевны, «тощий балтийский барон», «с гнилыми зубами скелет».

Другой пример гибрида – «ангел с громадной грудной клеткой и с крыльями, как помесь райской птицы с кондором, и душу младую чтоб нес не в объятьях, а в когтях». Это пародийная цитата из лермонтовского «Демона»:

В пространстве синего эфира
Один из ангелов святых
Летел на крыльях золотых,
И душу грешную от мира
Он нес в объятиях своих.

Еще пример: женщина-пантера. Образ появляется в романе, трансформируясь, несколько раз: стихи тети Ксении «La femme et la panthère»; ученица Годунова, «молодая, очень красивая, несмотря на веснушки, женщина»; глядя на нее, Федор думает: «Что было бы, если б он положил ладонь на […] слегка дрожащую, маленькую, с острыми ногтями руку», – и отмечает у нее «веяние тех определенных духов […], ему был как раз невыносим этот мутный, сладковато-бурый запах». Этот образ служит аллюзией на стихотворение К. Бальмонта «Пантера»: Оно вошло в сборник 1917 года «Сонеты солнца, меда и луны»:

Она пестра, стройна и горяча.
………………………………………
Дух от нее идет весьма приятный.
Ее воспел средь острых гор грузин…
………………………………………………
Как барс, ее он понял лишь один,
Горя зарей кроваво-беззакатной[214].

Другой отсыл этого образа – к картине бельгийского художника-символиста Фернана Кнопффа «Искусство или ласки» (L’Art ои les caresses). На ней рыжеволосая женщина-пантера чувственно и вожделенно льнет к поэту. В «Даре» такая связь возникает в воображении Федора: «Он вообразил гораздо лучше, чем давеча при ней, как, должно быть, податливо и весело на все нашло бы ответ ее небольшое, сжатое тело, и с болезненной живостью он увидел в воображаемом зеркале свою руку на ее спине и ее закинутую назад, гладкую, рыжеватую голову».

Воспроизведение сцены в раме зеркала сигнализирует связь ее с живописью. Однако Федор отказывается от любви «пантеры»: «Единственная прелесть этих несбыточных объятий была в их легкой воображаемости», – переводя любовные ласки в творческую фантазию.

Приведенные примеры не исчерпывают темы, но иллюстрируют, как прием литературной аллюзии в творчестве В. Набокова становится приемом поэтики эротизма. Как уже было отмечено, большинство таких аллюзий относится к живописи и подчинены они художественной задаче произведения – созданию литературными средствами «портрета» героя, повлиявшего «на литературную судьбу России». Именно так определяет роман «Жизнь Чернышевского» Кончеев. Привожу в сокращении уже упоминавшуюся в предыдущей главе цитату: в своей рецензии «он начал с того, что привел картину бегства во время нашествия или землетрясения, когда спасающиеся уносят с собой большой, в раме […] портрет давно забытого родственника. Вот таким портретом является для русской интеллигенции и образ Чернышевского…»